Артисты труппы

Артисты, занятые в спектаклях МХТ

Кожаное время

Алла Шендерова, Коммерсант, 6.03.2008
Режиссер Виктор Рыжаков, постановщик спектаклей по текстам Ивана Вырыпаева, одержим поиском нового театрального языка. Такого, что позволил бы играть, не фальшивя, не только новую драму, но и классику, в том числе советскую. На Малой сцене МХТ он поставил спектакль по известной повести Бориса Лавренева о любви интеллигента-белогвардейца и рыбачки-красноармейки. Эксперимент оценила АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА.

Повесть «Сорок первый», написанную в 1924-м молодым Борисом Лавреневым, Виктор Рыжаков, вероятно, выбрал потому, что ее автор тоже страдал от нехватки кислорода, как герои поставленного им шесть лет назад нашумевшего «Кислорода» Ивана Вырыпаева. Послужив сначала в царской, а потом в Красной армии, Лавренев пытался отречься от своего дворянского происхождения. Раскаивался, потом отрекался вновь. Убив белогвардейского поручика, героя своей повести, он словно покончил с одолевавшими его сомнениями — вскоре написал одиозную пьесу «Разлом» и стал признанным советским писателем. Ничего равного повести «Сорок первый» он больше не создал. В спектакле к названию повести добавили слова “Opus Posth”. Их значение режиссер объясняет не только как посмертное сочинение, но как надежду на рождение новой эстетики — той, в которой слова вновь обретут былую ценность.

«Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на севере, подрезанное горячими струйками пулемета…» — Павел Ворожцов, Максим Матвеев и Яна Сексте выходят на сцену сегодняшними молодыми людьми и сперва цедят текст, пробуя каждое слово на вкус и испытующе глядя в зал. Но вот обрывается мелодия песни Шевчука, и Яна Сексте торопливо пишет на деревянном щите с намалеванной на нем мишенью название повести. Потом скроется за ним, чтобы сменить джинсы на форменные штаны и бушлат, а ребята переоденутся прямо при публике: стащат с себя ненужное больше штатское, обнажат пупки, похожие на мишени… Наваленная на сцене гора армейских ботинок слева и ушанок справа напомнит об «Апофеозе войны» Верещагина, а полоска настоящей воды, по которой плавает на авансцене игрушечный кораблик,- о суровом Аральском море, на берегу которого происходит действие. Словом, пролог спектакля, как и его оформление, сделанное самим Виктором Рыжаковым, подкупает своим минималистским изяществом, хотя, строго говоря, подобные приемы в театре не новы.

Однако стоит Яне Сексте прочесть несуразные, косноязычные стихи своей Марютки — прочесть так, как может читать только сам поэт, за стихи готовый сразиться со всем миром,- мысли о вторичности исчезают. Это упоение словом и ритмом передается и партнерам, и зрителям. И вот уже прямо-таки вздыбившаяся от необычных метафор проза Лавренева звенит и переливается, как синее Аральское море, спроецированное на задник сцены. И не так уж важно, что в спектакле пока много неточностей, а в самой Марютке нет ни привычного женского кокетства, ни трогательности. Зато есть неистовство, есть стихия — революции и поэзии. 

Сюжет о том, как одержимая сочинительством снайперша, выброшенная бурей на пустынный остров вместе с пленным поручиком, влюбилась в его синие глаза, режиссер превращает в треугольник. Едва Марютка слишком приближается к поручику (Максим Матвеев), меж ними — с текстом от автора — встает комиссар Евсюков (Павел Ворожцов), властно существующий в Марюткиной памяти. В финале комиссар берет верх: Марютка убивает поручика, завидев приближающееся судно с белыми. Придумав этот любовный треугольник, режиссер, видимо, заботится о сегодняшнем зрителе, которому трудно «врубиться» в суть классического конфликта долга и чувства. Долг на сцене олицетворяет комиссар, а чувство — поручик. Впрочем, когда Максим Матвеев, как бы отстраняясь от своего героя, скажет о выстреле, выбившем из черепа поручика синий, как море, глаз, а Яна Сексте остолбенело завоет «Синегла-азенький», зритель остолбенеет вместе с ней. В итоге в цель попадает не только снайперша Марютка, но и сам режиссер. Его пока еще сырой спектакль точно соответствует времени, которое, как сказано в повести Лавренева, сейчас такое — «грохотное, смутное, кожаное».