Артисты труппы

Артисты, занятые в спектаклях МХТ

Олег Табаков: «Чем больше я трачу, тем богаче становлюсь»

Алла Шендерова, Театральная афиша, 7.08.2015
«Режимы меняются, а он остается», – написал когда-то про Олега Табакова критик Анатолий Смелянский. Сверхуспешный менеджер, во все времена умевший «расколоть» любого начальника – не для себя, а для дела. Директор «Современника», в трудный период с его помощью этот театр удержался на плаву; худрук МХТ, восстановивший его из руин, театральный педагог, вырастивший чуть ли не всех сегодняшних звезд; создатель успешнейшей «Табакерки», которую упорно именует «подвалом», и недавнего Театрального колледжа, из стен которого уже выпархивают заметные артисты. Киноактер, чей послужной список не вмещается на страницах «Википедии» (более 150 фильмов), театральный актер, по ролям которого можно изучать историю отечественного театра. Его знают все: произнесите в самой далекой от театра компании слова «кот Матроскин» – и больше ничего никому не надо объяснять. Кроме одного: каким образом один человек может столько успеть и быть столь успешным.
«Так я же победитель – я Лев по знаку зодиака, я все время выигрываю», – говорит про себя Олег Павлович Табаков. И опускает глаза – смущенно и бесконечно лукаво. Накануне своего 80-летия он, как всегда, бодр, остроумен и блестящ. Бесконечно открыт, но не раскрывает никаких своих тайн.


– Олег Павлович, давайте начнем с «Юбилея ювелира». Это уже ваша пятая работа с Константином Богомоловым, если считать две версии «Чайки».

– «Юбилей ювелира» – это моя попытка лишить понятие «юбилей» некой праздничной мишуры, ведь в конечном итоге мы рождаемся на свет, а потом уходим – и все вроде должно этим заканчиваться… Ан нет. Я начал играть, то есть начал существовать в своей профессии, 59 лет назад. Сыграл первую роль – «В поисках радости» (спектакль театра «Современник» по пьесе В. Розова в постановке О. Ефремова и В. Сергачева. – Ред.) – это там, где мальчишка рубит мебель. А знаете, что такое 59 лет? Это срок жизни трех поколений, как утверждали и Генрик Ибсен, и Владимир Иванович Немирович-Данченко. И вот я начал, а спустя некоторое количество лет люди стали приветствовать меня аплодисментами – еще до того, как я скажу первое слово. Был бы я поглупее, быстро бы, наверное, гавкнулся, да? Однако я все работаю и работаю, а они все аплодируют и аплодируют… Ну что на это можно сказать? Известны вам аналоги подобных взаимоотношений со зрителем?

– Их во все времена мало.

– В том-то все и дело. С другой стороны, чем больше тебе аплодируют, тем выше твоя требовательность к себе. Вот, скажем, этот «юбилейный» спектакль – я совсем не предполагал, что он будет юбилейным. Две переводчицы, Татьяна Тульчинская и Ольга Варшавер, принесли мне эту пьесу. Почему мне? А Бог его знает. Однако же спектакль получился нерядовой.

– Константин Богомолов предлагает актерам особый способ существования, особую меру отстранения от персонажа…

– Да ладно, бросьте. Это вы будете потом формулировать. Понимаете, когда я читаю пьесу, я примерно неделю спустя уже знаю, что я буду в ней делать. И это вовсе не отменяет заслуг Георгия Александровича Товстоногова или, скажем, Анджея Вайды, или Олега Николаевича Ефремова. Но я твердо знаю, что я буду делать – и делаю. Хотя, конечно, если бы я выстраивал свою карьеру, то за эти 16 лет, которые я тружусь на посту худрука МХТ, наверное, я должен был сыграть ну не меньше восьми ролей. Однако не сыграл – я ведь в основном делал другую работу. Я восстанавливал сердечно-сосудистую и кровеносную системы этого театра, в котором 16 лет назад в зрительном зале собиралось максимум 42 процента зрителей. Спустя два года эта цифра повысилась – до 90 процентов с лишним, а последние лет 14 она составляет 99 и еще какая-то цифра после запятой.

– Я проезжала недавно по Тверской, увидела в Камергерском толпу народа, решила, что с МХТ что-то случилось. Остановилась, выскочила. Оказалось, это хвост очереди за билетами.

– Да, да. У Олега Николаевича очень успешными были, по-моему, первые лет пять его пребывания в этой должности. А потом это как-то медленно, медленно оседало. Что не отменяет ни моего уважения к нему, ни сложности наших с ним взаимоотношений. 

– Что вы почувствовали, когда Елизавета II прислала вам письмо с благодарностью за роль ювелира Мориса?

– Почувствовал, что сумел достать. Хотя вот Костя Богомолов специально придумал такое начало спектакля, что я не выхожу на сцену, а уже сижу на ней, когда поднимается занавес, то есть он добился-таки, чтобы меня не встречали аплодисментами.

– Вы на него не обиделись?

– Нет, я ему кольцо за это подарил. Красивое. Потому что, когда они смотрят «Юбилей ювелира», они кашляют семь-восемь раз за весь спектакль. Хотя, казалось бы, какое отношение история британского ювелира имеет к российской жизни – что им Гекуба…

– А вы любите, когда в зале плачут?

– Я не меньше люблю, когда в зале смеются, и я умею это делать. Согласитесь, что смеются на «Юбилее ювелира» не меньше, чем плачут. Это же человеческая история, только спрессованная. Экстракт всей жизни.

– Там есть фраза, когда ваш герой, снимая ботинки, вдруг вспоминает об отце: «И я увидел, как время изуродовало его ноги…» – в этот момент действительно трудно удержаться от слез.

– А это я написал. Потому что так на самом деле и было. Я же очень любил его.

– Вы написали это о своем отце?!

– Ну да. Он грешник, но за это я люблю его не меньше, а больше. Хотя в этом я от него отстал: у него было пять жен, а у меня только две. Зато у сынки моего, Антона, боюсь, будет как у дедушки.

– Олег Павлович, а вы верите в судьбу?

– Конечно! Я же победитель – Лев по знаку зодиака. Если проследить не судьбу даже, а сюжет моей жизни, то первая же роль на сцене театра «Современник» – тот самый мальчик, который шашкой рубит мебель, – принесла мне успех. Я узнал о своем ремесле много хорошего, хотя и много дурного тоже.

– Бывали случаи, когда вам хотелось уйти из профессии?

– Никогда. Вернее, я все это переборол.

– Есть роли, которые вы должны были сыграть и не сыграли?

– Не хочу об этом. Лучше расскажу вам, как на четвертом курсе Школы-студии МХАТ, шел уже 1955 год, отец народов почил в бозе, и из ГУЛАГа стали выпускать порядочных людей. И неожиданно на прогоне экзамена второго семестра появились Елена Петровна Пестель (праправнучка декабриста Павла Ивановича) и ее подруга по фамилии Негруль, не помню имени-отчества. Когда-то они были в студии М. А. Чехова, потом вместе сидели. И вот они пришли к нам – на курс Василия Осиповича Топоркова. А курс у нас был редкий: Валька Гафт, Женька Урбанский, я, Толя Кириллов, который перебрался потом в город на Неве. Из девиц лучшей была Валя Кузнецова – она, попав куда-то в южные города и веси Советского Союза, стала сначала сотрудницей Министерства культуры, потом еще чем-то заведовала, там и абсорбировалась. Это, пожалуй, наиболее способные, которых я вспоминаю. Так вот, Негруль и Пестель посмотрели три сцены из пьесы Гоголя «Ревизор». Я вышел, сказал монолог Хлестакова, потом первая сцена с трактирным слугой, потом вторая… И вдруг, после показа, эти две женщины стали прямо категорически утверждать: «Чехов! Чехов! Михаил Александрович!..»

– И что вы тогда почувствовали?

– Да смешно мне стало очень. Знаете, вы, пожалуй, первый журналист, кому я это рассказываю. Согласитесь, что услышать такое сравнение в неполных 20 лет, – это…

– Снос башни.

– Да, именно. Дальше можно жить уже безбашенно. Но я быстро переключил стрелку на науку страсти нежной. То есть я этим занимался и первые два курса: старшекурсницы были неравнодушны ко мне, а я был неравнодушен к ним. Они мне стирали и гладили сорочки, а я им: «Я помню чудное мгновенье…» Впрочем, нет. Стихи женщинам никогда не читал и мало в этом понимаю: я ведь слышал, как читали Борис Леонидович Пастернак, Анна Андреевна Ахматова и этот, как говорила Ахматова, «рыжий» – лауреат Нобелевской премии (Иосиф Бродский. – Ред.). К чему я это все говорю? К тому, что я был высокого мнения о своем будущем, но никогда не относился к этому слишком всерьез. А любовь зрительская – она предлагалась мне регулярно. А было это, повторю, еще 59 лет назад. Потому и говорю, что узнал много хорошего и много плохого о своем ремесле. Случались и радости: когда мой учитель Топорков на моем творческом вечере в Доме актера (а мне еще не было тридцати) вдруг стал рассказывать, как он видел своего ученика в Праге – в феврале 1968 года я сыграл там 24«Ревизора» подряд. Ну вот, он это рассказывал, а в зале сидела моя мама, специально приехавшая на этот вечер из Саратова.

– Когда вы начали играть в Праге, наши танки были уже там?

– Нет. Это все случилось после. Но на любовь чехов ко мне не повлияло: они сделали меня доктором их Академии изящных искусств.

– Вы говорите, что мама приехала из Саратова на ваш творческий вечер. Тяжело перед мамой играть?

– Нет. Я выхожу на сцену, и, если они начинают хлопать, у меня начинается «вжжжж…» – энергия взлета. Если ты получаешь поддержку, то должен взлетать. Если не взлетел – никакого оправдания. 

– Вы недавно рассказывали, что меру таланта актера определяете по его энергоемкости. Как это происходит?

– Выходят дети – абитуриенты. И ты сразу на подсознательном уровне чувствуешь, что один может покрыть своей энергией вот эту комнату, другой – четыре таких комнаты, а третий – десять. Если десять, то это и есть зал Московского Художественного театра.

– Эту энергоемкость можно как-то развивать?

– Она развивается от успеха.

– То есть чем больше успех у публики, тем больше в тебе открываются чакры?

– Да, да. И с каждой ролью ты все больше понимаешь про профессию. Но и ответственность с каждой ролью больше. Нельзя проиграть.

– Ну хорошо, а мера таланта режиссера? За последние 15 лет вы открыли целое поколение молодых режиссеров.

– Я сейчас в режиссуре смыслю мало. А когда-то я 25 спектаклей поставил в Европе, в Америке, но это было, когда я деньги делал, – они ж хорошие деньги платили. Мои спектакли оправдывали себя, жили по несколько сезонов, и это в Европе!..

– Все-таки как это происходит: молодой режиссер просится к вам на постановку. Как вы определяете – звать или нет?

– Говорю с ним. Если один раз мало, говорю два раза и понимаю: либо он пошляк, либо – талант. Пытаюсь понять, есть ли у него всполохи – те, которые при северном сиянии бывают.

– Ошибаетесь часто?

– Почти никогда. Американцы любят такой термин – dream team («команда мечты»). Вот если составить dream team российских артистов в возрасте от 45 до 60, то больше половины из них – мои ученики. И спектакли мои все были успешными. Вот как тут быть? Опять ведь крыша должна поехать.

– А как вы ее сохраняете, крышу? У вас какой-то секрет есть?

– Я иронически отношусь к своим успехам. Не к себе, а именно к успехам своим. Хотя вот недавно сам командор Почетного легиона Франции принимал меня в мушкетеры. Так что я теперь не только почетный доктор в Чехии, я еще офицер ордена Почетного легиона.

– Мне недавно рассказали одну историю. 2005 год. В Министерстве культуры идет обсуждение спектакля «Дети Розенталя» в Большом театре. Сидят лучшие искусствоведы – специалисты по опере и балету, какой-то депутат, красный от напряжения, кричит на них, требуя закрыть «это безобразие». Вдруг открывается дверь, и, как мне рассказали, входите вы – с двумя авоськами с рынка. Проходите на свое место, кладете авоськи, смотрите на все это и говорите ему: «Ты как смеешь орать на интеллигентных людей?» Вопрос был моментально снят.

– Я вам так скажу: я своей работой завоевал право вести себя так, как я себя веду. Когда Ефремов бросил нас и ушел спасать МХАТ, я решил: нет уж, друг, я лучших 14 лет своей жизни отдал, чтобы «Современник» встал на ноги. Пошел в отдел культуры горкома партии и предложил: а давайте я буду директором. И со временем я стал вести себя с ними именно так, как вы рассказываете. Однажды, когда я уже стал директором, один из актеров, приняв на грудь алкоголь, не то чтобы попытался сорвать премьеру, но  стал нести меня – и я понял, что он завидует. А это гибельное дело, оно не лечится.

– Он ушел потом из театра?

– Нет. И сейчас работает в «Современнике».

– Вы с ним здороваетесь при встрече?

– Я с ним? Нет.

– А он с вами?

– Нет. А может, и да – я не обращал внимания. Перевернул страницу и забыл.

– А вы кому-нибудь завидовали? И за что?

– Завидовал людям, знающим французский, играющим на фортепиано. Мстиславу Ростроповичу завидовал. (Поет.) О, где же вы, дни любви, сладкие сны… (фрагмент «Элегии» Ж. Массне, которую исполнял на виолончели М. Ростропович. – Ред.). Конечно, я грешен. Но я никогда в зависти своей не желал, чтобы Господь отнял у Славы его дарование или как-нибудь повредил его. Я же плакал, когда он играл.

– Откуда вы берете силы, чтобы защищать современное искусство, молодых режиссеров, того же Богомолова?

– Если я вижу, что это талант, никого для него не пощажу и ничего не пожалею. Только голову не отдам: у меня детей четверо, младшая сделана, когда мне был 71 год, – Машке девять лет. Вы, кстати, учитывайте, что я несерьезный в общем-то артист, я – комический. 

– И это, наверно, очень помогает выжить?

– А как же! Знаете, я ж все время выигрываю. В какой-то момент от этого можно либо сойти с ума, либо стать нарциссом. А со мной пока ни того, ни другого. А в канун 80-летия еще такая премьерка, где кашляют раз семь-восемь за спектакль. Ну и все. А остальное… Я слишком честолюбив, чтобы иметь что-то незаслуженное.

– От чего бы вам сейчас в первую очередь хотелось бы предостеречь молодых – актеров, режиссеров? Тех, кто только приходит в театр.

– От малой культуры. Я прочел столько книг, что их, полагаю, хватило бы на 50 современных артистов. А может, и больше. Понимаете, я, пока жив, буду отдавать долги – родителям, бабушке, вот этим женщинам – Негруль и Пестель, которые так рано в меня вдунули: «Ты должен еще ух как много сделать!» Но это никогда меня не тяготило. Когда в Праге я выходил на поклоны, люди начинали хлопать – совершенно как на спектаклях в Большом театре. Восемь, девять, десять минут, может и больше. Мне никогда в жизни не было так хорошо. Вот я вам сейчас это рассказываю, и, если бы я напрягся, слеза бы уже выползла. Вот, кажется, уже пошла…

– Если представить, что у вас есть возможность поговорить со Станиславским или Немировичем, что бы вы у них спросили?

– Во-первых, я бы сказал: «Дорогие мои! Спасибо вам! И простите, Христа ради, что так поздно я смог реализовать свою благодарность и поставить вам памятник». Вы заметили, что за эти полгода, что скульптура стоит в Камергерском, уже свадьбы сюда приезжают фотографироваться? То есть их приняли. Хотя, конечно, это не только моя заслуга, а прежде всего скульптора Леши Морозова.

– Кого из крупнейших режиссеров вы хотели бы сейчас видеть в МХТ?

– Я начал сейчас переговоры с Тревором Нанном. Надеюсь, он что-то поставит.  Ян Клята, руководитель Старого театра из Кракова, надеюсь, тоже. Серебренников, Писарев, Карбаускис, Женька Миронов – все они сейчас руководят театрами. И все – вышли из МХТ и из «Табакерки». А сейчас у меня есть уже еще трое-четверо. Я не говорю про Костю Богомолова – он уже состоялся. Что будет после нас – вот вопрос.

– Вы о чем-то жалеете в своей жизни?

– Жалею, что не успел родителям благодарность вернуть в полной мере.

– Есть какое-то воспоминание, которое вы пронесли через всю жизнь?

– Когда немцы проиграли Сталинград, был арестован Паулюс, эшелоны с пленными немцами стали развозить по России – вот этих, которые хотели стать владельцами мира, победить нас, «недочеловеков». И в Саратов тоже пришел такой эшелон. И вот бабушка моя взяла буханку хлеба, отрезала половину и велела отнести им. Да вы ж, наверное, знаете об этом – я ж в книжке об этом написал…

– Да, знаю. И думаю, что не могла бы так поступить. Не могу себе это представить.

– А я могу. Потому что она сделала это как единственно возможное. Вы думаете, мне не хотелось оставить те полбуханки хлеба дома? Конечно, хотелось! Я же ходил за этим хлебом, там был еще довесочек, граммов 50– у меня было право съедать его. А знаете, чем обернулся это поступок? Это я, наверное, еще не рассказывал. В 1991-м, когда в магазинах ничего не было, мне вдруг звонок из Ленинграда: «Алле! Олег Павлович? Вам надо срочно приехать. Тут пришел 30-фунтовый контейнер на ваше имя». Я ведь и в Германии ставил – в четырех городах, вот актеры двух из них прислали мне все, начиная от гороха и чечевицы до презервативов – они же пунктуальные люди.

– И что вы сделали с этим контейнером?

– Сашка Мохов, в то время председатель месткома «Табакерки», поделил все поровну. И раздал.

– А вы считаете, надо делить все поровну между людьми? Вот эта система уравниловки, к которой стремились в советское время…

– Нет. Сейчас не надо. Но в начале 1990-х, в подвале, надо было.

– Есть роль, которую вы хотите успеть сыграть?

– Так я же уже ответил: не скажу, потому что не сыграю. Ну хорошо… Чтобы вам было понятно. Мышкина не сыграл, Иудушку Головлева не сыграл – отдал Женьке Миронову, Акима, старика из «Власти тьмы», Ричарда III не сыграл, а, наверное, сыграл бы ого-го – с подробностями! В общем, заниматься тем, что называется «над вымыслом слезами обольюсь», – для меня самое сладкое. А во всем остальном? Чем больше трачу, тем богаче становлюсь. Здоровье, конечно, не такое уже безбрежное, как было 58 лет назад. Но я все равно благодарен за все. За любовь. За веру. И за неверие – тоже.

Статья опубликована в журнале «Театральная афиша» (август-сентябрь 2015 г.).