Художественное руководство и дирекцияРуслан Кулухов Владимир Хабалов Ляйсан Мишарина Наталья Перегудова Сергей Шишков Вячеслав Авдеев Константин Шихалев Творческая частьРепертуарная частьНаталья Беднова Олеся Сурина Виктория Иванова Наталья Марукова Людмила Калеушева МедиацентрАнастасия Казьмина Дарья Зиновьева Александра Машукова Татьяна Казакова Наталья Бойко Екатерина Цветкова Олег Черноус Алексей Шемятовский Служба главного администратораСветлана Бугаева Анна Исупова Илья Колязин Дмитрий Ежаков Дмитрий Прокофьев Отдел проектной и гастрольной деятельностиАнастасия Абрамова Инна Сачкова Музыкальная частьОрганизационный отделОтдел кадровАнна Корчагина Отдел по правовой работеЕвгений Зубов Надежда Мотовилова Финансово-экономическое управлениеАльфия Васенина Ирина Ерина Елена Гусева Административно-хозяйственный отделМарина Щипакова Татьяна Елисеева Екатерина Капустина Сергей Суханов Людмила Бродская ЗдравпунктТатьяна Филиппова | С табу и без табуВалерий Семеновский. Начнём с того, что книга Дональда Рейфилда, о которой мы условились поговорить, пользуется повышенным спросом. Её первый тираж, выпущенный «Независимой газетой» в 2005 году, раскуплен на редкость быстро. Дополнительный тоже нарасхват. А это ведь не криминальное чтиво…Анатолий Смелянский. Да, я не помню, чтобы монография западного учёного о русском писателе имела такой успех. В. С. В чём причина? Как ты думаешь? А. С. Знаешь, это же книга из серии «Пушкин в жизни», «Гоголь в жизни». К этому всегда огромный интерес (не всегда здоровый, как любят уточнять). В случае Рейфилда важно то, что он рассказывает о жизни Чехова не совсем так или совсем не так, как было принято у нас в течение многих лет. Без стыдливых умолчаний. Без наркоза. Мы, как говорится, тоже свободны писать теперь как угодно (и как угодно пишем), но традиция либеральной самоцензуры, особенно когда имеешь дело «с нашим всем», она, конечно, не ушла. К тому же тут феномен иностранца, для которого нет наших запретных зон. В. С. А как насчёт другого феномена: напомнить иностранцу, что стать у нас особенная? А. С. Одно другого не исключает. Кажется, Никита Михалков (а его не заподозришь в «низкопоклонстве перед Западом») сказал, что до этой книги мы Чехова и не знали. Специалисты, впрочем, реагируют иначе. Придирчиво, ревниво. В. С. Ещё бы. Чеховедение не та область гуманитарных исследований, где лакуны зияют. Тихая область, освоенная, нарушителям конвенции не разгуляться. И вдруг — смута, ересь, десакрализация нашего «многоуважаемого шкафа». Это не я кощунствую, заметь. Однажды, как ты знаешь, Антон Павлович сам себя шкафом назвал; его чествовали в МХТ, как раз после «Вишнёвого сада», и обратились к нему: «Многоуважаемый…», а он добавил: «…шкаф». Эту сценку Рейфилд мог бы вынести в эпиграф своей книги, где Чехов то и дело отвергает навязанную ему охранную грамоту, тот беспорочный, дистиллированный образ, в котором всё и всегда прекрасно: и душа, и мысли, и пенсне. А. С. Числить замшелыми охранителями всех, кто Рейфилда критикует, было бы несправедливо. Мне довелось читать существенные возражения на его книгу. Например, содержательную статью Евгении Гитович в сборнике «Чеховиана». Она замечает, что Рейфилд вводит в обиход всего одиннадцать чеховских документов, которые не были опубликованы ранее; всё остальное можно найти в чеховском тридцатитомнике. Дело, по её мнению, не в новизне фактов, весьма относительной, а в их тенденциозной подаче; Рейфилд шокирует чрезмерным количеством подробностей, как бы подсмотренных в замочную скважину, - бытовых, интимных, а то и откровенно физиологических. Порой вырывает их из контекста. А главное, переполняя ими описание жизни своего героя, пренебрегает внутренним пространством этой жизни, лишает её духовного объёма. Упрёк серьёзнейший: методологический и нравственный. В. С. Ты согласен с этим? А. С. Евгения Гитович — знаток, она Чехову жизнь посвятила. Её компетентность несомненна, как и острота наблюдательности, в силу чего она обнаруживает у Рейфилда десятки канцеляризмов, несуразностей и прочих смешных, не отредактированных вещей. В. С. В книге 850 страниц, там действительно можно найти стилистические огрехи, но в целом работу переводчика, Ольги Макаровой, я бы назвал изощрённой и чуткой. А. С. Дело не в переводе, а в чём-то неуловимом для иноязычного автора. В том, что по определению не поддаётся переводу. Иосиф Бродский полагал английский язык, в отличие от русского, аналитическим, строго структурированным. Он одно время даже считал, что по-английски глупость труднее сказать, чем по-русски. Я думаю, что возможность сморозить глупость на всех языках одинакова, но действительно существуют внутренние важнейшие различия в устройстве языка и в том, как люди на этом языке думают, видят и сознают мир и так далее. Как бы ни был английский автор углублён в наши язык и культуру, какие-то их стороны, детали (дьявол — в деталях!) остаются темны для него, ускользают. Что приводит к передержкам, к уплощению смысла. И всё же. Во многом соглашаясь с конкретными замечаниями Гитович (неудачная фраза, ещё одна неудачная фраза), не могу отделаться от своего собственного читательского впечатления. Оно другое. Это очень важная, стимулирующая (особенно нас) книга. Открывающая жизнь Чехова в отдельности от его искусства, но на самом деле дающая новое и довольно острое ощущение того, как выстроил себя и свою жизнь автор «Трёх сестёр». В. С. Из того, что я читал о книге Рейфилда, только одно впечатление — рецензента «Октября» Кирилла Кобрина — могу разделить. Вот цитату выписал: «В этой книге сотни персонажей, почти все они забываются, как только переворачиваешь последнюю страницу […] В памяти остаётся лишь магистральный сюжет биографии Чехова. Сюжет этот — превращение. Или — освобождение». Такой результат, по-моему оправдывает усилия Рейфилда, помогает, как я думаю, превозмочь дьявола деталей. Но большинство рецензентов думает по-другому. Виктор Ерофеев указывает (в «Московских новостях») на архаичность, исчерпанность биографического метода, которому привержен Рейфилд. Андрей Немзер («Время новостей») полон сарказма: «Предъявляя немеренные груды разнообразных подробностей, Рейфилд всё время предполагает читательское удивление». А рецензент журнала «Звезда», С. Гедройц, возмущён: якобы автор книги собственные мысли и чувства выдаёт за чеховские и тем самым «страшно Чехова оглупляет». В толк не возьму, на каком основании можно было сделать вывод, что Рейфилд «предполагает» нас удивить. Даже намёка на манифестацию или саморефлексию я в книге не нашёл. Она cтроится хронологически строго, сюжет идёт по прямой: день за днём, день за днём — и так вся жизнь. Уже только поэтому «разнообразные подробности» не выглядят «немеренными грудами». Если это и груды, то как раз отмеренные. Избыточность мелкой фактуры — последовательно проведённый приём, и, как бы ни относиться к нему, стоит отметить, что он чужд беллетризованной отсебятине (типа Чехов посмотрел в окно, или Книппер зарделась, или Потапенко в такой-то момент должен был думать то-то и то-то). Лавры новоявленного Моруа исследователя не прельщают. Он ничего не выдумывает, не присочиняет, не раскрашивает. Предъявляет череду засвидетельствованных событий с невозмутимостью документалиста-хроникёра. Тенденциозен ли он, монтируя документы? Всякий монтаж — неизбежная тенденция. Интерпретация. Грань между неизбежностью и некорректностью для меня в данном случае не очевидна. Другое дело, что оппоненты вправе, как это делает Немзер, поставить вопрос: «…а раньше мы всего этого про Чехова не знали?». Немзеру ясно: «подробности», предъявленные Рейфилдом, — мнимое обретение. Я так не скажу, но что-то смущает и меня. Крохоборство какое-то. Что оно даёт в сухом остатке? «Когда б вы знали, из какого сора…»? Но этим Рейфилда как раз не защитишь. «Когда б вы знали» не то же самое, что следует знать. А. С. Вероятно, чеховеды «раньше» всё это знали, но за круг избранных это знание не выходило. Прочитай книжечку Зиновия Паперного (это уже постсоветское время) на тему «Чехов и женщины» и поймёшь, чего мы не знали и что Рейфилд резко и настойчиво вводит в общий чеховедческий оборот (не для сектора ИМЛИ, но для огромного круга людей во всём мире, которые интересуются Чеховым). Биографический метод, применённый англичанином, не покрывает искусства Чехова, но открывает к нему новые ходы. Нужна была эпатирующая концентрация деталей и мелочей, чтоб заставить мысль работать. После этой книги заново хочется подумать над тем, как Чехов выстраивал себя в тех важнейших человеческих сферах, которых наше чеховедение опасалось касаться. Я знал и раньше, что Чехов в переписке с братом использовал живую русскую речь. Но, боже мой, чего стоит хотя бы только одно его письмо, впервые приведённое Рейфилдом без купюр! Экспрессия бранных, презрительных и беспощадно-точных слов потрясает. Открывает Чехова заново. Похабщина и цинизм в отношениях с женщиной — общее место таганрогской юности, среды, воспитавшей всех Чеховых, преодолевается одним махом, одним ударом по близкому человеку, который видит в женщине не мать, не создание божие, а «дырку». Распущенность, расхристанность, нечистоплотность, внутренняя и внешняя, какую не смеет позволить себе интеллигентный человек, — казалось бы, прописи, но в этом неотредактированном гневном Чехове больше настоящего Чехова, чем в сотне иных либеральных токований. Было ли всё это известно до Рейфилда? Опять-таки: было и не было. Чеховеды ведали, любители Чехова могли только догадываться. Рейфилд уравнял чеховедов с публикой, которая хочет понять феномен чеховского внутреннего освобождения. Он вбрасывает в книгу всё, что собрал в архивах, не боится перегруженности в надежде, что отбор произведёт читатель. И, судя по всему, читатель этот отбор производит, заново постигая, как можно выдавливать из себя раба. В. С. По капле. А. С. По капле и во всех отношениях. В отношении к родичам. В отношении к женщинам… В. С. К журнальной подёнщине… А. С. К театральной шушере… В. С. К издателям, покровителям… К суете. А. С. К своему призванию. В. С. К родине и к государству. А. С. К еврейству. В. С. К неизлечимой болезни, к приближению смерти. А. С. Ко всему. В. С. Ко всему. А. С. Я упоминал уже книгу моего покойного друга Зиновия Паперного. Так вот, книга вышла, когда архив был открыт, цензурные оковы сбиты. Был ли свободен Зиновий Самойлович? Документальными сведениями о женщинах Чехова и всеми нюансами этой темы Паперный владел не хуже Рейфилда. Знал и хорошо изучил привычку Чехова не выбрасывать никакой бумажки, никакого документа, вплоть до ничтожного. Всё хранил. Побывает, скажем, в ресторане, а счёт не выбросит, сбережёт. Для биографов такое свойство писателя — подарок судьбы. Скажем, счёт можно изучить и прийти к заключению, один был Чехов в ресторане или с дамой… В. С. Отчего же Паперный или кто-нибудь другой из мудрецов нашего дивана не предпринял попытку опередить англичанина? А. С. Он не хотел опережать. При всей его осведомлённости, при том, что мог достаточно свободно, а иногда цинично, резко обсуждать те или иные повороты сюжета «Чехов и женщины», в книги свои и комментарии он эту свободу не впускал. Мощнейшая либеральная самоцензура. В. С. Можно сказать «самоцензура», а можно — «самоограничение». А. С. Я читал английские рецензии на «Жизнь Чехова». Они там тоже иногда пожимают плечами: да, говорят, занимательная история, но книга напоминает лошадь, уж так навьюченную, что ей и с места не сдвинуться. Несколько лет просидел человек в архивах, собрал по теме всё, что можно, и стало ему жалко что-либо терять. Но всё же на Западе к такой методологии относятся легче, чем у нас. С пониманием. У нас переживают, зачем он расследует, с патологической дотошностью, от Чехова была беременна Ольга Книппер или нет. В нашей традиции такие темы табуированы. А на Западе их обсуждают. Стоит приехать в Гарвард, первый вопрос любого режиссёра, который собирается ставить «Вишнёвый сад» или «Три сестры»: «А что, действительно ли Ольга Книппер была беременна не от Чехова?». И это уже несколько лет (на английском книга Рейфилда вышла ведь ещё в 97-м). Даже на конференциях пришлось выслушивать целые сессии на тему: «А был ли Панфил?» (будущему ребёнку и имя уже обсуждали). Чехов — врач. Он прекрасно понимал: чего, когда и что. Хотел поверить, не мог поверить… Да, Рейфилд забрался взапретную зону, которую наше высокое чеховедение обходит стороной, хотя у нас давно уже существуют две партии — прокнипперовская и антикнипперовская. Ну так пусть ещё обсудят и все версии беременности актрисы. Чёрт с ними, с партиями, в конце концов. Ни Чехову, ни его жене не холодно и не жарко от этого. Но книга Рейфилда заставляет задуматься над острейшей жизненной коллизией чеховского финала: он женится за три года до смерти, мечтает о ребёнке, который мог бы ещё немного подержать его на земле (чтоб жить, нужна зацепка — это его слова). И вот не только зацепки нет, но и вся ситуация с нерождённым дитём оказывается чудовищным моральным ударом. Рейфилдом движет стремление западного человека не держать информацию при себе, какой бы тяжёлой она ни была. Перспектива тут не в том, узнаем мы правду или нет, — просто даётся ещё одна эмоционально мощная линия разгадывания истоков последних чеховских созданий. В. С. Честно говоря, своё право на получение полной и объективной информации я не счёл бы нарушенным даже в том случае, если бы Рейфилд не проинформировал меня о количестве клизм, прописанных Ольге Леонардовне в те судьбоносные дни. А. С. Ну, «клизмы» это издержки биографического метода. Но оглуплять этого автора не стоит. Мне приходилось встречаться с Рейфилдом на конференциях. Респектабельный профессор Лондонского университета. Совсем не похож на человека, который занят сбором компромата на Чехова, как у нас иногда кажется. В. С. Мне так не кажется. Я знаю, что у него есть достоинства и помимо пристрастия к «клизмам». А ты, кстати, знаешь, что он знает кучу языков и как филолог страшно разносторонен? В частности, является автором «Истории грузинской литературы», а недавно выпустил уникальный «Англо-грузинский словарь»… А. С. Вернёмся к теме. В. С. В интернете я набрёл на радиоинтервью Рейфилда. Он сказал: «Когда русские пишут автобиографии, они беспощадны, а биографии — как жития святых». И тогда же, возражая радиослушателю (считающему, что говорить о социальных связях, физическом облике гения и прочее — значит снижать его, а говорить надо только о метафизическом): «Я думаю, что личные, нравственные качества и гений существуют отдельно, сами по себе». Любопытно, что это убеждение Рейфилда не противоречит исходной позиции противников биографического метода. Лев Лосев, автор замечательной книги о Бродском, вышедшей в «ЖЗЛ», в предисловии к ней, с характерным подзаголовком «Возможно ли жизнеописание поэта?», отвергает (для себя) такую возможность на том же основании, которое убеждает Рейфилда её не отвергать: жизнь поэта — одно, а творчество — другое. «Биограф, — пишет Лосев, — превращает сведения о жизни и творчестве своего героя в связное повествование, с началом и концом, выделением главного и пропуском менее существенного. В нарративе (повествовании) хронологическая последовательность предполагает причинно-следственную связь: это произошло, потому что раньше произошло вот это. Бродский был категорическим противником превращения своей, вообще любой человеческой жизни в нарратив, в подобие романа девятнадцатого века… Жизнь слишком непредсказуема и абсурдна, чтобы её можно было превратить в нарратив». Это верно, но лишь до тех пор, пока не становится универсальной рекомендацией. Благодаря тому же Рейфилду мне открылись далеко не только «подробности» вожделений Антона Павловича, завсегдатая борделей, участника амур де труа с лесбийским дуэтом Яворской и Щепкиной-Куперник, и т. д., и т. п. Явственней стала органика присущего ему сочетания крайностей — идеализма и цинизма. Редкое сочетание, которое (даром что Рейфилд рассматривает его почти исключительно в аспекте бытового поведения) опосредованно связано с формированием поэтики Чехова. С имморализмом, беспафосностью, трезвостью его писательского метода, иноприродного идеологизированной литературе. Или, если вспомнить ядовитое определение Набокова, «литературе больших идей». Задумался я и о том, хотя в книге об этом ни слова, за что символисты и позднее акмеисты Чехова как писателя недолюбливали. Не впервые задумался, но под воздействием именно такого жизнеописания, какое даёт Рейфилд, отчётливей представил себе, почему им должна была претить чеховская «мелкопаспортная галиматья» (слова Мандельштама), почему, по их убеждению, он не был духоподъёмен. А. С. Мы только в последние годы, параллельно с Рейфилдом, стали вырабатывать новую русскую традицию написания книг-биографий. Раньше «Жизнь замечательных людей» — сплошная рамка; все эти люди только замечательные, никакого конфликта, никаких пятен на солнце (на память приходит шутка Михаила Светлова о героях-комсомольцах, которые писают одеколоном). Была рядом с ЖЗЛ ещё одна серия под народным названием Жэ-Пэ-Эр («Жизнь пламенных революционеров»). И там и тут сплошные жэ-пэ-эр истории. А когда Булгаков написал книгу о Мольере, как обиделся тот же Горький, основатель ЖЗЛ, который сам мог бы стать сюжетом ослепительной биографической истории. А вот попробуйте написать подобную книгу о жизни Немировича-Данченко. И о Станиславском. Или о Мейерхольде. Когда Мастера «чистили» по партийной линии в начале 20-х, он, отвечая на анкету, стал исповедоваться о своих сексуально-социальных влечениях, как он страстно любил пролетарскую девушку и так далее. Для меня этот документ, опубликованный Олегом Фельдманом в серии бесконечно подробных своих томов, открыл Мейерхольда с неожиданной стороны, дополняющей, усложняющей привычный его образ. Вообще я уверен, что в жизни действительно великого человека, принадлежащего истории, нет таких «бородавок», которые могли бы его изуродовать. Жизнь такого человека — мощнейшая река, русло которой изгибается причудливо, непредсказуемо, не подчиняется никаким моральным канонам. Есть заводи, противотоки, накипь, сор — но всё важно для понимания общей картины. Помню, когда мы в Школе-студии в конце 80-х готовили к первой публикации множество неизданных писем Станиславского, - лирического, любовного содержания, — внучка К. С. пальцем закрывала некоторые строчки. Этого, мол, даже читать нельзя, чтоб не исказить великий образ. Так поначалу и подготовили письма с отточиями и купюрами. И в итоге оказалась странная порнография: я целую тебя (многоточие), я хотел бы (многоточие) и так далее. А когда, наконец, получили полные тексты, без купюр, что ж там оказалось страшного? В какое место хотел поцеловать свою невесту будущий великий режиссёр? В её прекрасные маленькие груди. Чушь? Кому нужна эта «рейфилдовщина»? Она нужна не только для жизнеописания К. С., но и для понимания его искусства, некоторых его тем и свойств, которые тот же Чехов довольно остро чувствовал. Рейфилд приводит фразу, брошенную Чеховым в адрес своего интерпретатора: ну, скучный он какой-то, постный, не увлекает. Ему бы надо «спермину впрыснуть». Если б Рейфилд это купировал, мы лишились бы живых нюансов интереснейшей истории творческих взаимоотношений Станиславского и Чехова. И что-то упустили бы в природе их взаимопонимания — и взаимонепонимания тоже. Купюры таят в себе опасность гулять сами по себе, как облака в отрыве от синевы огромного неба. Облака — отдельно, небо — отдельно. Когда даёшь коллекцию купюр (а Рейфилд специализируется на этом), важно не забывать про огромное небо. Мне кажется, что в этой избыточной коллекции небо безусловно присутствует, проглядывает везде. В конце концов проникаешься сочувствием к герою и изумлением перед тем жизненным, творческим подвигом, который он совершил. Чехов — самый свободный, внутри себя освобождённый русский писатель. Может быть, поэтому любые умолчания и либеральная самоцензура особенно оскорбительно работают против него. В мировой литературе, да и в нашей тоже, многие табу сняты, отброшены ярлыки и флажки: языковые и все иные. Проза, поэзия, драматургия открыты возможностям исследовать человека во всех его измерениях, от самых тёмных его эмоциональных и сексуальных глубин до полёта его творческой фантазии. Думаю, что это не может не отразиться на тех способах, которыми мы описываем «жизнь замечательных людей». В. С. Флажки сняты, да так, что порой страшновато становится оттого, что различия нет никакого между «верхом» и «низом». Всё ко всему приравнено. А. С. А ты уверен, что знаешь, где верх и где низ? Это ведь не дано априори, это надо ещё обнаружить! И тут вопрос научной порядочности, добросовестности, совести, вкуса, личной культуры, чувства меры. Кто-то может смаковать коллекцию Рейфилда как цитатник, составленный «из противоположных общих мест». Мне кажется, это совершенно другой случай. Это огромный труд, где всё ко всему отнюдь не приравнено. Англичанина увлекает внутренняя полемика с нашей либеральной самоцензурой, с этим десятилетиями лепившимся благостным образом Чехова. Но он прекрасно знает и вершины русского чеховедения (они же и вершины отечественного литературоведения). Поэтому было бы полезно просто интегрировать его книгу, его коллекцию в нашу огромную чеховиану. И идти дальше. Без табу. В. С. Совсем? | |
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ — КОНСТАНТИН ХАБЕНСКИЙ
