Художественное руководство и дирекция

Руслан Кулухов
Владимир Хабалов
Ляйсан Мишарина
Наталья Перегудова
Сергей Шишков
Вячеслав Авдеев
Константин Шихалев

Творческая часть

Репертуарная часть

Наталья Беднова
Олеся Сурина
Виктория Иванова
Наталья Марукова
Людмила Калеушева

Медиацентр

Анастасия Казьмина
Дарья Зиновьева
Александра Машукова
Татьяна Казакова
Наталья Бойко
Екатерина Цветкова
Олег Черноус
Алексей Шемятовский

Служба главного администратора

Светлана Бугаева
Анна Исупова
Илья Колязин
Дмитрий Ежаков
Дмитрий Прокофьев

Отдел проектной и гастрольной деятельности

Анастасия Абрамова
Инна Сачкова

Музыкальная часть

Организационный отдел

Отдел кадров

Анна Корчагина

Отдел по правовой работе

Евгений Зубов
Надежда Мотовилова

Финансово-экономическое управление

Альфия Васенина
Ирина Ерина
Елена Гусева

Административно-хозяйственный отдел

Марина Щипакова
Татьяна Елисеева
Екатерина Капустина
Сергей Суханов
Людмила Бродская

Здравпункт

Татьяна Филиппова

Отчего вы всегда ходите в черном?

Анатолий Смелянский, Московские новости, 21.05.2001
Трудно воспринимать спектакль в отвлечении от улицы, газеты, от того, что видишь по ящику. В голове против твоей воли образуется гремучая смесь, пытаешься от нее отделаться, вытеснить хоть на три часа куда-нибудь в дальний угол сознания. Но операция по дистилляции чисто театрального впечатления редко бывает успешной. А может, стоит записывать театральное впечатление вместе с тем, что образует его живой фон и атмосферу? Так сказать, вместе с шумом времени?


В ОДНОМ ФЛАКОНЕ

В пригороде Парижа Нантере в двух залах театра Миндального дерева идут одновременно «Платонов» в постановке Жана-Луи Мартинелли и «Чайка», которую привез сюда шведский драматург и режиссер Ларс Норен. Отправляясь на чеховский уикенд, я знал только то, что городок Нантер один из последних бастионов красного пояса вокруг французской столицы. И что именно в этом городке недавно какой-то сумасшедший расстрелял в упор человек десять местных думцев. Накануне в Москве посмотрел в Мейерхольдовском центре немецкого актера Мартина Вуттке. Он играл моноспектакль «Арто и Гитлер в романском кафе». Основным телевизионным фоном тех дней были кровавые картинки ближневосточной войны, запрокинутые отрешенные лица бородатых еврейских стариков на носилках, портрет семнадцатилетней арабской девушки, взорвавшей себя на автобусной остановке у базара, фрагменты тел, вой сирен. И довольно противный, «заграничный» голос переводчицы европейских новостей по каналу «Культура» (таким же спецголосом с неправильными курсивами и стильными завывающими интонациями вещает по третьему каналу Светлана Каннеген).

Мартин Вуттке представляет нынешний «Берлинер ансамбль». Фирменное брехтовское остранение выдерживает очень тонко. Играет больного театрального провидца Антонена Арто, посаженного в клетку, отделенного от нас стеклом. Актер виртуозно проделывает отвратительные процедуры, размазывает слюни по стеклу, корчится в падучей, орет как под током в радиомикрофон, воет, шаманит. Рисует на стекле фломастером черные усики и прилепляется к ним, перевоплощаясь в своего дурного двойника, неудавшегося художника Шикльгрубера. Бесноватый фюрер и французский легендарный художник в одном флаконе. При этом актер не раз делает едва уловимые знаки глазами или губами, по которым можно понять: ребята, не волнуйтесь, все под контролем, я играю этих двух бесноватых, но сам-то я в порядке. Высший актерский пилотаж, о котором мечтал основатель системы, — не только роль играть, но и играть с ролью. Наш Арто — Виктор Гвоздицкий в спектакле Валерия Фокина с ролью тоже играет, но по-русски, осердеченно. На руках дырявые рукавички на резиночке, как в детском саду. А в высшие секунды — проникновенная поэтическая речь, тот самый жгущий Глагол, которым Арто хотел вытеснить анемичное слово.

Гениальный шизофреник в немецком варианте ненавидит сытый театр, презирает вербальную французскую культуру, в которой слово убило чувство. Он хочет пробиться сквозь коросту ритуалов, обжечь нас страданием. Испробованный им самим электрический шок он хотел бы применить ко всей культуре. На каком перекрестке экстремальный художественный порыв встречается с грубым экстремальным порывом организаторов человечества — не очень ясно, но они встречаются. Автор манифеста «жестокого театра» примеряет на себя маску фюрера, Жан-Поль Сартр прельщается мудростью председателя Мао, а Мейерхольд посвящает Троцкому «Землю дыбом». Предельно крайние начала смыкаются. Булгаков десять лет живет в ожидании повторного звонка Сталина, Пастернак болезненно интересуется «кремлевским горцем», а беседуя с ним по телефону, впадает в иллюзию, что общается с гегелевским абсолютным духом.


СТОП-КАДР

Основная эмоция бунтаря Кости Треплева: или все, или ничего. Или нужны новые формы, или вообще ничего не нужно. И тогда надо бежать от современного искусства так, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила его мозг пошлостью. Лет пятнадцать назад мхатовцы играли Чехова в театре Шайо, как раз у подножия этой самой башни. Олег Ефремов вышел в фойе, взглянул на ажурное произведение инженера Эйфеля за стеклом и как-то грустно вопросил сам себя: «Ну, что ж она так давила ему мозг своей пошлостью?» У постаревшего Олега Николаевича был свой счет к максималисту Константину Гавриловичу Треплеву.

Треплев в спектакле Ларса Норена визуально считан с нынешней улицы. Куртка, джинсы с дыркой на колене. Все в этом спектакле с нынешней улицы, точнее, из нынешнего театра. Пространство сцены бесстыдно распахнуто, костюмеры гладят костюмы, кто-то пьет чай в ожидании выхода или вяжет. Рутина известного сюжета не раз взрывается новым смысловым акцентом. Безнадежно влюбленная Маша в подпитии внимательно разглядит лужицу водки на столешнице, слизнет ее языком, и это будет последней каплей перед тем, как она окончательно вырубится. А Медведенко поднимет чучело подстреленной чайки, и та вдруг начнет скрипучим голосом излагать содержание прошедших двух актов, со своей птичьей точки зрения. 

Театр пытается вернуть изношенный мир из узнавания в видение. Мартин Вуттке в финале спектакля вылезает на крышу своего стеклянного гроба и завершает полуторачасовой монолог песенкой Далиды. Знаменитый рефрен «Je suis malade — я больна» становится итоговым зонгом. Это остранение сентиментально-патетическое. В «Даме с собачкой» у Гинкаса два клоуна, оттягивая финальную катастрофу курортного романа, пересказывают чеховский сюжет как пошлый анекдот, кощунственно его профанируют, чтобы в конце концов схватить за горло старой и все так же обжигающей человеческой эмоцией. Прямым голым словом «про это» невозможно ни рассказать, ни сыграть. В «Безумной из Шайо» Петр Фоменко готов утопить жирных котов капитализма в сточной канаве подземного Парижа, но делает он это при помощи очаровательных безумных женщин и все того же циркового, буффонного, остраняющего слова и звука.

Болевой порог притуплен, до него невозможно добраться. Скажем, акт театрального самоубийства — венец классической драмы — как его сейчас играть? Шахиды «остранили» театральное самоубийство, поставили его в комическое положение. Какими средствами можно вызвать не - театральное — сочувствие к самоубийце Косте Треплеву?

Бьерн Бенгтсон — шведский Треплев — перед последним своим уходом со сцены начинает курить сигарету. Возникает зона молчания. Десять секунд тишины на освещенной сцене — это вечность. Треплев курит три с половиной минуты. Об этом не без гордости поведала мне после спектакля шведская Аркадина. Качество тишины в течение этих минут менялось. Настороженность, удивление, понимание и, наконец, сострадание. В окоченевшем зале постигают, что писатель-неудачник решает вопрос «быть или не быть». Решение «не быть» оказывается равным одной выкуренной в режиме реального времени сигареты. Шум дня в эти долгие три минуты стих, время застыло в стоп-кадре.


ТЕАТРАЛЬНЫЙ ШАХИД ИЗ НАНТЕРА

Ясный весенний парижский денек. Сидим с приятелем в кафе, болтаем ни о чем. Приятель по имени Жан-Пьер Тибода несколько лет провел в Москве, писал для «Либерасьон». Сейчас сочиняет очерк о том самом тридцатилетнем парне, что расстрелял депутатов в Нантере, а потом выбросился из окна дознавательной комнаты в местном полицейском участке. Он нашел одноклассников и сослуживцев Ришара Дерна, выяснил его родословную. Парень, слава богу, не араб, здесь родился, здесь учился здесь ходил в театр. Отца не знал, даже фотокарточки его не видел. Играл в самодеятельности, видел постановку пьесы Кольтеса «Зукко» в том самом театре Миндального дерева, где я смотрел Чехова. В сущности, бессмысленная бойня была сотворена по рецепту пьесы Кольтеса. Парень оставил дневники, основное настроение в них — треплевское. Сосущее чувство собственного ничтожества, неузнанности, непризнанности, негениальности. Ришар был в Югославии с гуманитарной миссией, помогал боснийцам, которых тогда вырезали. Он решил этот мир чем-то потрясти, чтоб его узнали и запомнили. Убил других, убил себя — теперь запомнят. На несколько дней. Женщина, мэр Нантера, хочет понять до конца социальные причины того, что совершил этот французский шахид. Жан-Пьер покачивает головой: «Она у нас коммунистка и потому думает, что все на свете можно объяснить. Нет, есть вещи, которые объяснить нельзя, и с этим надо смириться». Чеховский человек Жан-Пьер Тибода печально вздыхает, выпивает свой кофе и отправляется назад в редакцию. С крыши «Либерасьон» открывается один из самых прекрасных видов Города. Мощные разноцветные трубы, огибающие прозрачные стены Бобура — Центра современного искусства, Латинский квартал, собор Сакре К+р, то есть Сердца Господня на монмартрской горе… С высоты все кажется таким близким, тесным, нераздельно прекрасным в этом едином парижском флаконе.


ЗАЧЕМ ЕЛЕЦ?

Дискуссия о чеховских спектаклях в театре Миндального дерева. Режиссер Жан-Луи Мартинелли, чета переводчиков — Франсуаза Морван и Андрей Маркович. Мне помогает Маша Зонина, которая обжилась во французском, как в собственной кухне. Несмотря на субботний полдень, зрителей довольно много. Публика университетская, подготовленная генетически к таким толковищам. Арто бы, наверное, нас всех пытал электрическим шоком. Ну, где в мире еще можно смаковать в присутствии сотен людей детали перевода чеховских текстов на французский язык?

Началось с того, что Андрей Маркович поправил меня, неточно процитировавшего первую фразу «Чайки»:"Медведенко спрашивает не почему, а «отчего вы всегда ходите в черном?». И дальше — долгое путешествие в морфологию и синтаксис. Оказывается, вопросительная конструкция употребляется в «Чайке» в трех формах — есть «отчего», есть «почему», но есть еще и «зачем». «Зачем Елец?» Сто раз читал и смотрел пьесу, но никогда не ощущал этого тончайшего различия, которое на рациональном уровне не объяснишь. В связи с этим вспомнил, как американский драматург, переводивший «Три сестры» по подстрочнику, решил уточнить Чехова. Там Ольга, возражая Вершинину насчет того, что у них в городе чудесная широкая река, бросает такую реплику: «Да, но только холодно. Здесь холодно и комары». Дотошный американец решил, что автор ошибся: если холодно, то почему комары?! И поправил классика: «Нет, здесь холодно зимой и комары летом». И уничтожил пьесу.

В том городе, в той стране, где обитают три сестры, всегда холодно и всегда комары. Метафизика русской природы, русская интеллигентская ментальность. «Живешь в таком климате, того и гляди снег пойдет, а тут еще эти разговоры».

Андрей Маркович, миниатюрный человек в коричневом свитере грубой вязки, крупная голова на подростковых плечах, огромные, по-детски ясные голубые глаза. То ли заикается, то ли специально притормаживает поток слов. Ему сорок с небольшим, перевел тридцать томов Достоевского, для Анатолия Васильева сочинил новую версию «Маскарада», сейчас переводит «Евгения Онегина». Живет со своей Франсуазой в Бретани, в провинции. Когда говорит о разности между «почему», «отчего» и «зачем», одухотворяется, токует. Чем-то напоминает Мандельштама. «Хотел бы жизнь просвистеть скворцом, заесть ореховым пирогом». Зал театра Миндального дерева внимал этому скворцу из Бретани благоговейно.


ТРЕХГРОШОВЫЙ ФИНАЛ

Вернувшись из Нантера, попал в новую картинку: наши скинхеды, ихний Ле Пен, толпы людей, марширующих по парижским улицам, которые я только что покинул. Парень в куртке чуть не плачет: «Мне стыдно быть французом». Так он расстроился по поводу первого тура выборов. А в Театре имени Моссовета грузин Рамаз Чхиквадзе вновь, как четверть века назад, потрясает в «Кавказском меловом круге». А по ящику вальяжный депутат сиплым голосом боцмана объясняет соотечественникам, что «все стало вокруг голубым», и надо этих «голубых» лечить принудительно, а если не хотят — сажать. А на «Планете животных» — мистерия борьбы за существование, океанский театр жестокости, который до боли что-то напоминает. От акул и пингвинов переключился на познавательную игру для старшеклассников. Там умная-умная девочка вспоминает толстовское определение истории: «Бессознательная роевая жизнь людей».

Девочке вручают приз.