Художественное руководство и дирекция

Руслан Кулухов
Владимир Хабалов
Ляйсан Мишарина
Наталья Перегудова
Сергей Шишков
Вячеслав Авдеев
Константин Шихалев

Творческая часть

Репертуарная часть

Наталья Беднова
Олеся Сурина
Виктория Иванова
Наталья Марукова
Людмила Калеушева

Медиацентр

Анастасия Казьмина
Дарья Зиновьева
Александра Машукова
Татьяна Казакова
Наталья Бойко
Екатерина Цветкова
Олег Черноус
Алексей Шемятовский

Служба главного администратора

Светлана Бугаева
Анна Исупова
Илья Колязин
Дмитрий Ежаков
Дмитрий Прокофьев

Отдел проектной и гастрольной деятельности

Анастасия Абрамова
Инна Сачкова

Музыкальная часть

Организационный отдел

Отдел кадров

Анна Корчагина

Отдел по правовой работе

Евгений Зубов
Надежда Мотовилова

Финансово-экономическое управление

Альфия Васенина
Ирина Ерина
Елена Гусева

Административно-хозяйственный отдел

Марина Щипакова
Татьяна Елисеева
Екатерина Капустина
Сергей Суханов
Людмила Бродская

Здравпункт

Татьяна Филиппова

Компактное проживание от Луки

Наталия Каминская, Культура, 13.04.2000
Лука — О. Табаков и Сатин — А. Филиппенко в спектакле режиссера А. Шапиро зеркально отражаются друг в друге. Принцип зеркала, заданный сценографией А. Боровского (когда маленькая сцена Табакерки уставлена теми же рядами пронумерованных скамеек, что и зрительный зал), принципиален для режиссера. Обитатели ночлежки — по ту сторону «четвертой стены», мы - по эту и явно смотрим на свои отражения в зеркале. Аналогия, что и говорить, малоприятная, но, увы, справедливая. Ровный и несколько монотонный, как и сопровождающее его «Болеро» Равеля, спектакль обладает сильной и горькой человеческой притягательностью. Нет нужды пенять на это зеркало, ибо, смотрясь в него, мрачно констатируешь: на месте любого обитателя ночлежки в недобрый час может оказаться любой счастливый обладатель театрального билета. «Груба жизнь», — как говаривала героиня другой известной пьесы другого автора. А Лука и Сатин, многое множество раз сыгранные в театре антагонистами, у Шапиро — будто две стороны одной и той же монеты. Той самой, «старой и грязной», о которой говорил Сатин, поминая Луку («старик подействовал на меня, как кислота…»). Жесткий, агрессивно-циничный Сатин — Филиппенко впитывает филантропические интонации Луки — Табакова и даже воспроизводит их, самому себе удивляясь: этот Лука влез-таки в печенки со своим странным оптимизмом. Навязшая в зубах школьная дилемма: полезно или вредно утешительство? — на идейном, так сказать, уровне в этом спектакле не разрешается никак. Зато сильно присутствует на уровне сенсорном. Этот Лука, не столько благостный, сколько хитроватый, явно темноватый в своем общественном положении, трусоватый в стычках с воинствующей четой Костылевых (А. Золотницкий и К. Бабушкина), откровенно не уверенный в любом из предлагаемых им «хеппи-эндов», непостижимо активен. Он на удивление естественно оказывается в нужном месте и в нужное время. Всегда в непосредственной близости от страждущего, непременно следит глазами и весь — внимание. Его необходимость ощущается физически, оттого принимается на веру буквально, без рассуждений. Исчезнет Лука, и никто не подаст водички попить, не к кому будет голову приклонить, не за кого спрятаться. Табаков играет человека, который нужен сейчас, сию минуту, надобен вне зависимости от перспектив, ибо продлевает чью-то жизнь исключительно из упрямой веры в то, что всякое «быть» — лучше, чем «не быть». Послевкусие от Луки выливается в мощную ночлежную пьянку, ибо (см. у М. Горького) «рожденный ползать летать не может». И все же немножко «летают», чуть больше улыбаются, чуть больше забываются под сатинские парафразы «от Луки», чуть красивее и светлее становится их всегдашний пьяный кураж. Выходит, и вправду «старик был умница»? Сброшенный было с перестроечного корабля современности, писатель Максим Горький написал (опять-таки политически непопулярная цитата!) «очень своевременную пьесу» — такое именно ощущение испытываешь в тесном зале Табакерки. Теснота зала на этом трехчасовом спектакле грозит удушьем и прямым, почти медицинским образом проецируется на сцену. Там, на отраженных рядах, персонажи зажаты в вынужденной скученности, и все их некрасивые драмы происходят у всех на глазах. Общий ночлег, никакого уединения и - полнейшее публичное одиночество каждого индивидуума. В этой наглядной скученности — особый горький смысл, в ней одновременно — явная безысходность и странная отрада. Последнее, быть может, оттого, что исходное одиночество каждого все же скрашивается физическим присутствием товарищей по несчастью. С ним все же легче. Это «все же» — контрапункт поведения табаковского Луки. Но и герои ночлежки, пожалуй, все, без исключения, сыграны с отчетливым сознанием человеческой ценности каждого, каким бы пропащим он ни был. В монотонном, из такта в такт повторяющемся бытии (как в «Болеро» с его рефренным ритмом: там, та-та-та-там, там, там…) слышатся свои «крещендо» и «диминуэндо», никуда не ведущие, но сигналящие, что жизнь продолжается. Звучат щемящие человеческие мелодии: то у Клеща — А. Мохова, то у Бубнова — М. Хомякова, то у Васьки Пепла — Я. Бойко, то у Актера — А. Смолякова. Свои мгновения — то у пьяненькой Насти — Е. Германовой, то у благообразной Наташи — М. Саловой, то у патетического Татарина — С. Угрюмова. Даже у Барона — В. Егорова, чей вялый аристократизм вызывает, впрочем, более смех, чем жалость. Ночлежка Табакерки навевает мысль о Ноевом ковчеге, где почти всех — по паре, парами и выходят персонажи на финальный поклон. Теми самыми парами, которые наперекор Льву Толстому несчастливы одинаково. С тем обстоятельством, что пассажиры ковчега в свое время обеспечили продолжение рода человеческого, и с недалеко идущими отсюда выводами как-то смиряешься. И даже как-то благодарно смотришься в зеркало маленькой сцены Табакерки. Очень своевременная эта пьеса — «На дне».