Девять дней одного 1941 года

Елена Дьякова, Новая газета, 3.03.2003


На сцене Нильс Бор — Олег Павлович Табаков. Маргрет Бор, жена ученого, — Ольга Барнет. Вернер Гейзенберг, некогда любимый ученик Бора, — Борис Плотников. Трехчасовую пьесу «на трех актеров», почти лишенную действия, но перенасыщенную оттенками смыслов реплик и монологов, Фрейн, английский драматург и журналист, написал в 1998 году.

1941 год. Дания — под гитлеровской оккупацией. Вернер Гейзенберг, ведущий физик Третьего рейха, окруженный дипломатической свитой и эсэсовской слежкой, приезжает к бывшему учителю в Копенгаген. Их разговор короток. Гейзенберг в спешке покидает дом Нильса Бора. О чем именно они говорили — скорее всего, мир не узнает никогда.

Однако несомненно: разговор стал пусковым механизмом важнейшей цепной реакции в истории ХХ века. Группа Гейзенберга в Германии не сумела — или не успела, или не захотела — довести до конца работу над атомной бомбой к 1945 году. Гитлер не получил в руки ядерное оружие. 

…И, ежели не поминать Хиросиму, Нагасаки, Чернобыль, история человечества кой-как продолжает свое повседневное течение до сих пор.

Бор, Маргрет и Гейзенберг — три участника респектабельного ужина в профессорском доме над Северным морем в глухой осенний вечер, три песчинки в двухмиллиардной толпе человечества — оказались в итоге тремя китами, на которых все-таки тогда устояло мироздание?

Если бы Бор (гражданин захваченной страны, по крови наполовину еврей) присоединился в 1941 году к «рабочей группе» немецких ядерщиков (о чем Гейзенберг не посмел заговорить с мэтром впрямую, но незаданный вопрос висел в воздухе), «берлинская бомба» появилась бы раньше, чем американская. Если бы Бор открыл Гейзенбергу в беседе, в чем ошибка его расчетов, Гейзенберг мог бы довести работу до конца сам…

Итак, планету и ее население (с потомством на три поколения вперед) спасли кодекс чести и чувство собственного достоинства профессора Бора?

Очень похоже на то. Об этой органике собственного достоинства — мхатовский «Копенгаген». А трехчасовой мастер-класс самоощущения и поведения приличного человека… впрочем, нет! порядочного человека в очень непростых обстоятельствах — самое интересное и ценное в спектакле.

Сцена темна и почти пуста. Только по стеклянным электронным табло бегут огненные буквы реплик. (Сценограф — Александр Боровский. ) Белый, ангельски простой и донельзя респектабельный обеденный сервиз Маргрет Бор — единственный реквизит. Серая, вольно и уютно связанная куртка, твердые белоснежные воротнички профессора Бора — второй «предметный акцент» спектакля. Все имеет немалое значение в пустом, как вакуумная колба, мире «Копенгагена».

Это вещи порядочных людей. Малые, как герб на перстне, символы всего, за что отвечает Бор.

Здесь никто ни в какой ситуации не повысит голос. Здесь будет взвешена и отточена каждая реплика. Страх, корысть, раздражение, вульгарность, упреки — весь хитрый и мелочный серпентарий низменных побуждений — изгнаны из этой гостиной. (Хотя и страх, и грех, и тщеславие, и олимпийский покер многоходовой игры «на место» в истории мировой науки живут в подтексте.)

…Бор, усмехаясь, говорит: «Я довольно странно ощущаю себя в математическом отношении. Я - не единица, а половина пары». Тонкий актерский дуэт Ольги Барнет и Олега Табакова — часть все той же парадигмы. «Белое — это полоски под кольцами», — писал русский поэт. Как белизна крахмальных воротничков, незапятнанное сияние седин, чувство собственного достоинства президента Датского королевского научного общества (академическая мантия воистину заменила ему мантию вельможи), так и эта семейная точность взаимодействия Маргрет и Бора, умное и неколебимо верное служение героини Ольги Барнет своей «половине пары» — элементарные частицы самоощущения и «манеры жить», спасших мир. 

Актерский дуэт Барнет и Табакова все время дает мастер-класс человеческой нормы. Комильфотности — в дословном и основном ее значении: comme il faut — так, как надо.

И даже всерьез и надолго увлекшись объяснением залу МХАТа постулатов квантовой физики, они выступают как некие носители языка.

Языка чувств, жестов, традиций, парадных ужинов, отношений, который для них — родной. А большей частью общества как-то… полузабыт.

Уж больно давно никто не говорил, что не владеть этим языком — стыдно.

?Не знаю, хороша ли сама пьеса Майкла Фрейна (удостоенная, впрочем, и Мольеровской премии, и премии Tony). Добротный и старательный текст высокоцивилизованного человека несколько анемичен. (А ведь именно внутренняя страсть, тонкая мимика таланта в переплясе реплик делают общие места вечными истинами.) Не знаю, станет ли «Копенгаген» этапным для режиссера Миндаугаса Карбаускиса (в отличие от его «Старосветских помещиков» на Новой сцене МХАТа, фантасмагории, точно гипнотически «наведенной» на зрительный зал творческой волей 24-летнего постановщика). Но понимаю, кажется, внутренние задачи этой премьеры.

?Те, кого играют Олег Табаков и Ольга Барнет, так похожи на уходящую, почти ушедшую, не знакомую «младшей половине» зрительного зала породу московских профессоров прежних времен. Знание давало этим людям неколебимое достоинство. И - масштаб личности. Они твердо верили, что будущее рождается в их сознании. Они знали цену биотокам мозга.

А, собственно говоря, будущее мира и рождается в чьих-то кабинетах.

Никто из них не был равен масштабом Нильсу Бору, но вместе они составляли некий твердый панцирь черепахи, на которой стоит мир. 

Бог весть, почему не сумели передать в полной мере это личное дворянство интеллектуала, это родовое достоинство сословия ученикам и детям. То, что было аксиомой для общества в 1960—1980-х, теперь стало в России чем-то вроде теоремы Ферма, не имеющей вроде бы доказательств.

И не только для внешнего мира, вот в чем беда! Сами носители знания теряют эту внутреннюю великолепную уверенность в своей значимости.

А потому теряют и возможность убеждать в ней мир и потомство.

«Носители языка» уходят. Язык скукоживается, кривится, щерится (совсем как русский), теряет словарный запас и популяцию тех, кому он внятен.

Очень опасный процесс. Но это — долгий и не совсем театральный разговор. Тем не менее Художественный театр подал чуть не первую за долгие годы реплику в этом разговоре. Четкую. И печальную.

?Едешь с премьеры домой. Вспоминаешь московские дома и семьи глубокой давности. В сознании крутится легендарная фраза Ф. Г. Раневской:

«Я такая старая, старая? Я еще помню порядочных людей — вот какая я старая!».

А репродукторы в метро ликуют над самым темечком:

«Поздравляем москвичей с юбилеем! Ровно десять лет назад на русском языке был впервые опубликован сканворд!»
2000
На душе — праздник, М. Демидова, Красное знамя, 4.11.2000
Анатолий Смелянский: У меня давно репутация серого кардинала, Эдуард Саркисов, Время MN, 29.09.2000
Интервью с легким человеком, Сергей Вовин, Электронная газета Yтро, 22.08.2000
Душа и сердце Вячеслава Невинного, Юлия Гусейнова, Ежедневные новости (г. Владивосток), 11.07.2000
Новая власть в Камергерском, Наталия Каминская, Культура, 15.06.2000
Лицедей, Анатолий Смелянский, Известия, 9.06.2000
Чудо, Лев Додин, Независимая газета, 1.06.2000
Он пришел, Кама Гинкас, Новая газета, 1.06.2000
Последняя легенда Художественного театра, Марк Розовский, Культура, 25.05.2000
Дамир Исмагилов: Еще десяток спектаклей — и я пойму, что такое Большой театр, Большой театр, 27.04.2000
Призрак бродит по МХАТу. Призрак символизма, Елена Ямпольская, Новые известия, 12.01.2000
Один абсолютно театральный вечер, Алексей Чанцев, Театр, 2000
Аудиозапись спектакля «Возможная встреча». Вступительное слово Марины Багдасарян, Театр FM, 2000
Николай Эрдман. Переписка с Ангелиной Степановой., С комментариями и предисловием Виталия Вульфа, 2000