О любви к метафизике

Алла Шендерова, Экран и сцена, 12.04.2003
Если верить, что случайность это непознанная закономерность, то дело обстояло так: склонность Миндаугаса Карбаускиса к метафизике и интеллектуальным пьесам «притянула» его к работе во МХАТе над спектаклем «Копенгаген», который, по первоначальному замыслу Табакова, должен был ставить в «Табакерке» Темур Чхеидзе.

Майкл Фрейн, английский драматург и журналист, написал в 1998 году пьесу об истории взаимоотношений физиков Нильса Бора и Вернера Гейзенберга и даже получил за нее несколько международных премий. 

Когда на большой сцене МХАТа Борис Плотников (Гейзенберг), Олег Табаков (Бор) и Ольга Барнет (его жена Маргрет) в сопровождении печальной музыки начинают обмениваться многословными наукообразными репликами, душа замирает в предчувствии провала. Но уже через пару минут понимаешь, что научные термины здесь ширмы, прикрывающие что-то более серьезное. Тут вспоминается, что Майкл Фрейн еще и крупнейший переводчик Чехова. Вот и у пьесы его принцип чеховский: говорят об одном, а болит другое. Говорят о цепной реакции и расщеплении урана, а слышится другое: проблема ответственности ученого за свои открытия; проблема человека и человечества, блуждающего в потемках неведения своей судьбы. И вообще — кто подвесил этот маятник?..

О пьесе
Как в хорошем детективе, неожиданный смысл происходящего в пьесе Фрейна проступает ближе к концу, поверхностный же пересказ содержания умещается в одной фразе. Историки до сих пор не могут понять, зачем ведущий нацистский физик Гейзенберг приезжал в сентябре 1941-го к опальному Нильсу Бору в оккупированный Копенгаген. Фрейн приводит свою гипотезу, заставляя героев, давно уже покинувших этот свет и обитающих в некоем метафизическом пространстве, вновь и вновь проигрывать сцену той непонятной встречи. Действие движется по кругу, обрастая все новыми подробностями. Так сперва кажется, что Гейзенберг приехал к своему бывшему учителю выведать, сколь близок тот к расщеплению атома. А потом — будто приезжал за духовной поддержкой в очень странном намерении: скрыть от самого себя, что подошел вплотную к изобретению бомбы, боясь последствий и пытаясь увериться, что изобрести ее невозможно. После войны Гейзенберг очутился в вакууме — ученые всего мира не подавали ему руки как бывшему нацисту. А вот пусковой механизм американской бомбы, сброшенной на Нагасаки, изобрел-таки Нильс Бор, тайно переправленный из Копенгагена в Америку с помощью того же Гейзенберга…

Правых и виноватых здесь нет. Герои и сами не знают, зачем ворошат подробности своего прошлого. В роли третейского судьи в пьесе выступает Маргрет, но и она не в состоянии вынести кому-либо приговор. Принцип неопределенности, открытый Гейзенбергом в отношении атома, оказывается, распространим и на движения человеческой души — они так же хаотичны, но и так же предопределены кем-то свыше?

О спектакле
Всю эту философскую, не слишком веселую и довольно однообразную мелодию режиссер Карбаускис расслышал и воспроизвел по-своему. В каждом из спектаклей этого молодого человека ясно ощутим сложившийся, по своим законам существующий внутренний мир. Он этот мир не придумывает, он его транслирует. И поэтому, в отличие от многих, весьма крепких по ремеслу молодых режиссеров, имеет полное право на метафизику.

Метафизика — а не политика — вышла на первый план его спектакля. Вместе с художником Александром Боровским Карбаускис поместил действие на некий пустынный вокзал (вся жизнь — вокзал) с множеством световых табло, иногда повторяющих реплики героев, иногда — авторские ремарки. А то вдруг табло, спустившись вниз, оказывается накрытым к обеду столом — осколком земного быта. Герои появляются среди табло, плавно выезжая на сцену из бездны, и в ней же исчезают. Привыкшие к сырым копенгагенским ветрам, они и в царстве теней продолжают кутаться в шерстяные пончо и куртки. Их бесконечные споры в бесконечном мерцающем пространстве сцены напоминают о наказаниях, которые любили насылать античные Боги: так Сизиф принужден вечно катить в гору камень, а данаиды — наполнять бездонный сосуд?

У этого спектакля много точек соприкосновения с «Солярисом» Тарковского. И прямые музыкальные цитаты — трагическая музыка Баха, и участие Ольги Барнет, сыгравшей в «Солярисе» эпизодическую, но незабываемую роль, главное же - общая тема духовной ответственности и духовного одиночества ученого и та ностальгия, которую испытывает герой Тарковского, раз за разом мысленно оказываясь на ступеньках отцовского дома. Так и для Карбаускиса ключевой становится тема отринутого ученика, пришедшего за поддержкой к отринувшему его учителю. Потому учитель Бор невозмутим, а ученик Гейзенберг суетлив и внутренне оправдывается перед ним за каждое свое движение. ..

Умеющий четко и последовательно развивать мысль спектакля, Карбаускис, похоже, совсем не давит на артистов. В свой продуманный до мельчайших подробностей мир он погружает их как-то невзначай, безболезненно для индивидуальности каждого. И вот уже знаменитости превращаются в завидно-слаженный ансамбль. Изначально служебная роль Маргрет становится у Барнет безотказно-точным катализатором действия. Табаков сдерживает свое премьерство и великодушно уступает первенство Плотникову, полутонами, переливами интонаций, нервными улыбками и проходами по сцене сыгравшему европейскую разновидность чеховского интеллигента.
Эту работу Плотникова можно смело выдвигать на любые премии. 

Финал, как и положено «чеховской» пьесе, у Фрейна открытый. Опасаясь слишком глобального вывода драматурга о том, что человечество, возможно, уцелело потому, что состоялся тот загадочный визит Гейзенберга к Бору, режиссер дает эту мысль бегущей строкой на световом табло. Кто успел — тот прочел. Бор в это время бросает в зал горькую фразу: «Прежде чем нам хоть в чем-то удается разобраться, нас уже нет».

О зрителях
Отдадим должное смелости Табакова, не побоявшегося интеллектуальной (хуже клейма в наше время не придумаешь) пьесы и вручившего ее режиссеру, впервые работавшему на большой сцене. Видимо, интуитивно Табаков почувствовал, что зрители в этом «интеллектуализме» нуждаются. Правда, где-то в середине первого действия, всмотревшись в лица соседей, я с грустью подумала, что после антракта рискую остаться в зале в полном одиночестве. Ушло, однако, процентов десять. Оставшиеся были доверчивы и дружелюбны. Как они радостно кивали, когда Бор-Табаков, затянувшись трубкой с удивительно вкусно пахнущим табаком и «загнув» очередную научную фразу, обращался в зал: «Понятно?». А когда, в третий раз возвращаясь к подробностям визита Гейзенберга в сентябре 41-го, Табаков сперва спросил у зрителей: «Попробуем еще раз?», ему весело крикнули: «Ну, давайте!..» Словом, зрители вели себя как дети, до которых взрослые после длительного перерыва снизошли-таки с важным разговором. Они и расходились как-то особенно чинно, расправив плечи, чувствуя себя причастными к чему-то очень серьезному. Благодарные за то, что их не держали за дураков, позволили отдохнуть от тупой, унизительной безвкусицы и уже ставшей привычной игры по правилам: «мы делаем вид, что хорошо играем, а вы - что вам это интересно».

И не надо стесняться терминов. Ими зрителя не испугаешь. Тем более, что этот грустный, элегичный спектакль — не о физике Гейзенберге с его одиночеством и сломанной блестящей карьерой и не о Боре, сумевшем продолжить карьеру, но не спасшем своего тонущего сына. Он, как произносит в финале Маргрет, «обо всех детях, потерявшихся в пути» — о нас с вами, кого рок водит по тайным тропинкам жизни.
2000
На душе — праздник, М. Демидова, Красное знамя, 4.11.2000
Интервью с легким человеком, Сергей Вовин, Электронная газета Yтро, 22.08.2000
Душа и сердце Вячеслава Невинного, Юлия Гусейнова, Ежедневные новости (г. Владивосток), 11.07.2000
Новая власть в Камергерском, Наталия Каминская, Культура, 15.06.2000
Лицедей, Анатолий Смелянский, Известия, 9.06.2000
Чудо, Лев Додин, Независимая газета, 1.06.2000
Он пришел, Кама Гинкас, Новая газета, 1.06.2000
Последняя легенда Художественного театра, Марк Розовский, Культура, 25.05.2000
Призрак бродит по МХАТу. Призрак символизма, Елена Ямпольская, Новые известия, 12.01.2000
Один абсолютно театральный вечер, Алексей Чанцев, Театр, 2000
Николай Эрдман. Переписка с Ангелиной Степановой., С комментариями и предисловием Виталия Вульфа, 2000