Другие дни

Борис Минаев, Огонек, 14.04.2004
С тяжелым сердцем шел я на «Белую гвардию». Замучили в последнее время и белые, и красные — замучили, замордовали, забили своими вечными ценностями и в газетах, и по телевизору, да и просто лезут разными мыслями изо всех щелей. Как соберутся интеллигенты больше одного, как начнут спорить о путях развития. .. Устал, короче, современный русский человек (то бишь я) от обсуждения политической ситуации. 

Помню-помню, как в застойное еще время смотрел телеспектакль Басова по булгаковской пьесе с Андреем Мягковым в роли Турбина-старшего и как было неловко за этих прекрасных мхатовских актеров, как сжималось отчего-то сердце: ведь все уже известно, все понятно, чего ж притворяться дворянами, чего ж издеваться над роком, над неизбежностью: ВСЕ РАВНО ВСЕХ РАССТРЕЛЯЮТ. Вот это знание — все равно всех расстреляют — как-то отталкивало меня всегда от этой знаменитой вещи, как-то не давало войти туда, внутрь этой магической комнаты, где прячутся люди от политики, пуль, снарядов, погромов, облав, голода, одиночества, неизбежности. Слишком было их жалко. Слишком не хотелось самому себе признаваться: нет, не спрячешься. Бесполезно.

И, однако же, как я радостно ошибся! Как замечательно ошибся. С того момента, как появился на сцене Лариосик (А. Семчев) — огромный нелепый толстяк с невыразимо-обиженной физиономией, — я понял, что будет не так, как всегда. Что… сдвинуто что-то в этой знакомой пьесе, поправлено, нежно, но твердо. Я наконец попал в эту комнату, на которую раньше только смотрел в дырочку. И знаменитые кремовые шторы (которых на сцене, кстати, нет) вдруг нарисовались сами.

И все было правильно: что любимые народом «менты-агенты» Хабенский и Пореченков — не пытались, ой, отнюдь не пытались сыграть «благородие», изобразить значительность — и существовали на сцене со всей своей нервной ленинградской природой, с чердачной романтикой, с подвальной искренностью. Что Наталья Рогожкина в свою роль внесла столько женской тоски, растерянности, текучей, случайной и горькой ласки.

Что именно сделал режиссер Сергей Женовач c пьесой, я понять не могу. Но в одном я почему-то уверен: Сталин во МХАТе смотрел совсем другую пьесу! И она бы ему точно не понравилась!

Кстати, о Сталине. Мы выходили из театра в темноту, и моя знакомая вдруг сказала: «Нет, ну надо было выкинуть этот монолог Мышлаевского про коммунистов!» Объясняю. Булгаков написал, по легенде, этот монолог чуть ли не для цензуры: в нем настоящий армейский сапог Мышлаевский (его играет Пореченков) вдруг произносит монолог: что-де Россия все равно останется Россией и при большевиках, что бежать от своей Родины он не может, что он предрекает смерть Белому движению, и тому подобную странность.

Слушай, Лена, сказал я (потому что мне монолог Мышлаевского почему-то очень понравился), вот представь себе, что ты Сталин. И вот тут, вымолвив эту несусветную чушь, я вспомнил, что Сталин действительно был по первой версии — фанатом, и смотрел пьесу девять раз, а по другой, неофициальной, наркоманом «Дней Турбиных», и ловил кайф от каждого булгаковского слова, и смотрел ее двадцать раз, тайно приезжая в театр, из-за занавесок… И, вспомнив про Сталина, я тут же понял, почему спектакль вдруг стал живым. Режиссер и актеры забыли про этого Сталина. Они забыли, кто победил. 

Не случайно в программке старательно объясняется, кто был кто в том 1918 году на Украине, кто такой гетман и кто такой Петлюра. Тем зрителям не надо было объяснять. Те зрители прекрасно помнили, кто был кто и чем дело закончилось. Печать этого знания, этого тяжелого чувства лежала на любой постановке, в любое время. Актеры всегда играли реквием по этим людям, по их чудовищному поражению (которому так радовался из-за занавески Сталин, когда Турбин приказывал своим юнкерам срывать погоны и спасать жизнь). Эти актеры реквием уже не играют. И нечего им оплакивать. Потому что Россия смуты, предчувствия гражданских войн, Россия перемен и кризисов, Россия крикливой политики и «послевоенной» экономики вернулась вновь. И актеры вполне искренне посылают к черту всю эту политику, всю эту стрельбу, они абсолютно органичны в этом ощущении — да ну их к бесу! Надоели эти ужасы Гражданской войны. Выпьем! Споем! Будем влюбляться и страдать! А они как-нибудь там сами, без нас…

И вернулось от этого живое булгаковское чувство: переживем как-нибудь! Пусть и не все. Главное — не участвовать! Не принимать близко к сердцу! И Россия, как этот стол с перевернутыми ножками, потом встанет каким-то образом на свое место, ведь не свойственно же столу стоять вверх ножками! И почему-то веришь в эту дурацкую философию Мышлаевского-Пореченкова. И забываешь на какую-то волшебную долю секунды, что Россия — это «другой стол». Забываешь и про то, что всех потом расстреляют. А вдруг не расстреляют на этот раз? Да и Чапаев выплывет… Жалко же и его тоже. Не только полковника Турбина.
2000
На душе — праздник, М. Демидова, Красное знамя, 4.11.2000
Анатолий Смелянский: У меня давно репутация серого кардинала, Эдуард Саркисов, Время MN, 29.09.2000
Интервью с легким человеком, Сергей Вовин, Электронная газета Yтро, 22.08.2000
Душа и сердце Вячеслава Невинного, Юлия Гусейнова, Ежедневные новости (г. Владивосток), 11.07.2000
Новая власть в Камергерском, Наталия Каминская, Культура, 15.06.2000
Лицедей, Анатолий Смелянский, Известия, 9.06.2000
Чудо, Лев Додин, Независимая газета, 1.06.2000
Он пришел, Кама Гинкас, Новая газета, 1.06.2000
Последняя легенда Художественного театра, Марк Розовский, Культура, 25.05.2000
Дамир Исмагилов: Еще десяток спектаклей — и я пойму, что такое Большой театр, Большой театр, 27.04.2000
Призрак бродит по МХАТу. Призрак символизма, Елена Ямпольская, Новые известия, 12.01.2000
Один абсолютно театральный вечер, Алексей Чанцев, Театр, 2000
Аудиозапись спектакля «Возможная встреча». Вступительное слово Марины Багдасарян, Театр FM, 2000
Николай Эрдман. Переписка с Ангелиной Степановой., С комментариями и предисловием Виталия Вульфа, 2000