Господа Головлевы

Елена Ковальская, Афиша, 18.10.2005
«Господа Головлевы» Кирилла Серебренникова — из тех уважаемых и серьезных вещей, которые смотришь три с лишним часа, тайком позевывая, но о которых потом так и тянет порассуждать. О том, к примеру, что в середине восьмидесятых, в совершенно щедринские времена, «Господ Головлевых» во МХАТе инсценировал Лев Додин; в могилу один за другим сходили генсеки, между тем власть плела паучьи сети из высокопарных слов, что твой Иудушка Головлев, и в этих сетях гибло все живое. Причем не гибло даже — Щедрин пользуется словом «умертвие», и оно замечательно идет тому времени. Причины, по которым за инсценировку романа стоило бы браться сейчас, кажутся менее очевидными. Хотя у Кирилла Серебренникова причин было много. С одной стороны, если Серебренников ставит классику, то исключительно имевшую громкую сценическую историю, будь то «Лес», когда-то ставший этапным спектаклем Мейерхольда, или «Мещане», визитная карточка большого стиля Товстоногова. У «Господ Головлевых» постановочная история громче некуда: полтора года репетиций Додина во МХАТе, истерическая трясучка у тамошней труппы, с трудом переносившей чужаков, в конце концов, Иннокентий Смоктуновский в роли Иудушки Головлева, загипнотизировавший не только обитателей Головлева, но и публику. Серебренникову уже затем стоило бы взяться за этот материал, чтобы получить в протагонисты Евгения Миронова: когда-то давно его сравнили со Смоктуновским, с тех пор Миронов выбирает роли с оглядкой на его репертуар. Так вот, причин, чтобы ставить Щедрина, у Серебренникова могло быть много, но к делу относится только одна: не занимаясь театром ради самого театра, он ищет сценические эквиваленты тому, что происходит за стенами театра, и значит, в тягостном и мрачном романе, рядом с которым истории Достоевского выглядят мыльной оперой, он прочитал нечто про настоящее время. Так что же? Сам он говорит, что щедринский текст — это сочетание физиологии и метафизики, верха и низа; если точнее — это описание некоего промежутка. Мало ли что режиссеры говорят до премьеры, между тем Серебренников действительно изобретательно и по-театральному убедительно создает на сцене пограничное состояние, которое можно обозначить все тем же словом «умертвие», — существование у тех пределов, где нет ни верха, ни низа, ни правых, ни виноватых, где живое пьет чай за одним столом с неживым, так что сразу и не разберешь, кто есть кто. То, что именно такова сегодня реальность, данная нам в ощущении, — очень соблазнительная для многих, кто занимается театром, мысль. Даром что ли в последние два-три года на сцену выбралась вся нежить русской литературы, все ее демоны, панночки, бесы, недотыкомки и прочие беспаспортные вурдалаки. Если кому-то кажется, что к «Господам Головлевым» этот боевой отряд не имеет отношения, пусть идет в МХТ. 

На малой сцене выстроились в ряд деревянные кабинки — не то гробы торчком, не то нужники; бок о бок с ними установлена белая плоскость с зияющим черным проемом. Поначалу эта дыра в стене служит как бы зеркалом: по эту сторону в него глядится один из старших Головлевых — по ту сторону его движения повторяет еще нерожденный Головлев. Старший Головлев (Сергей Сосновский) распевает срамные стихи Баркова с пафосом вестника апокалипсиса, но реальность пока еще имеет привычные черты — ею управляет Арина Петровна (Алла Покровская). В эту пору Порфиша, как и другие сыновья, еще ходит по дому в спущенных колготах, но уже подличает, сообщая, что пирог с кухни украл Степан, за что и получает кличку Иудушка. Позже, когда власть в Головлеве перейдет этому «кровопивушке», дворовые девки отмоют белую с дырою стену и она окажется прозрачной — словно прежде она служила тонкой мембраной между мирами, словно была граница между верхом и низом, да вся вышла. С тех пор начинается форменное умертвие: предки сталкиваются лбами с потомками, в разговоры живых встревают мертвые, и отличие между ними только в шнуровке на сюртуках — так, по грудине, шнуруют трупы после вскрытия. И в центре этого мистического хоровода зудит и жужжит своим чистым тенорком Иудушка. Еще недавно его называли кровопивушкой, но теперь все встает с ног на голову, и давно покончивший с жизнью сын Володька (Сергей Медведев) тычет пальцем в Иудушку с прорезавшимися за спиной мушиными крыльями: «Глядите, папенька — ангел!»

Для потерявших ориентацию головлевцев Серебренников придумал целую систему знаков, которыми они осеняют себя вместо креста: кто чертит себя горстью поперек туловища, кто — наискось, а Иудушка — тот попросту рубит рукой между лбом и пахом, словно по живому режет. Точных деталей и вообще точных и остроумных вещей в спектакле предостаточно, так что публика, привыкшая ждать от Серебренникова именно остроумия и выдумки, поначалу принимает их за должное и недоумевает, когда шутки заканчиваются. Но какие могут быть шутки, когда безвыходное умертвие длится и не кончается. Даже когда укладывается умирать сам Иудушка — на тюками свернутые белые саваны, накапливавшиеся на сцене постепенно и к финалу покрывшие ее всю, без остатка.
2000
На душе — праздник, М. Демидова, Красное знамя, 4.11.2000
Интервью с легким человеком, Сергей Вовин, Электронная газета Yтро, 22.08.2000
Душа и сердце Вячеслава Невинного, Юлия Гусейнова, Ежедневные новости (г. Владивосток), 11.07.2000
Новая власть в Камергерском, Наталия Каминская, Культура, 15.06.2000
Лицедей, Анатолий Смелянский, Известия, 9.06.2000
Чудо, Лев Додин, Независимая газета, 1.06.2000
Он пришел, Кама Гинкас, Новая газета, 1.06.2000
Последняя легенда Художественного театра, Марк Розовский, Культура, 25.05.2000
Призрак бродит по МХАТу. Призрак символизма, Елена Ямпольская, Новые известия, 12.01.2000
Один абсолютно театральный вечер, Алексей Чанцев, Театр, 2000
Николай Эрдман. Переписка с Ангелиной Степановой., С комментариями и предисловием Виталия Вульфа, 2000