Блуждание по вертикали

Марина Давыдова, Эксперт, 17.10.2005
Одна из главных театральных премьер года — спектакль «Господа Головлевы» в МХТ им. Чехова. Режиссер Кирилл Серебренников создал моралите времен братьев Пресняковых: отказываясь от всякого подобия психологизма, он рассказывает о жизни Антихриста среди нелюдей Марина Давыдова.

Евгений Миронов сыграл в новом спектакле Кирилла Серебренникова Иудушку Головлева. Точнее говоря, он сыграл анти-Мышкина, создав в МХТ жуткого двойника своего экранного героя. Обе эти роли — первую (Мышкина) в БДТ, вторую (Иудушку) в Художественном театре — играл когда-то гений русской сцены Иннокентий Смоктуновский. 

Если задуматься, на Миронове лежит какой-то непомерный груз ответственности. За все актерское поколение разом, разменявшее свой совокупный талант на сценические пустяки, примитивные сериалы, кич, трэш, далее везде… Смоктуновскому было легче. В его времена халтура еще не захлестнула владения Мельпомены мутным весенним селем, а рядом с ним или неподалеку от него творили другие титаны актерского цеха — Андрей Попов, Олег Борисов, Евгений Евстигнеев, всех не перечислишь. Планка была укреплена на рекордной высоте. Теперь она уже почти лежит на земле, и рядом с Мироновым назвать фактически некого. Нету никакой плеяды. Дело даже не в масштабе дарования, а в умении им распорядиться. Ведь Миронов — единственный артист своего призыва, со старомодной серьезностью воспринимающий работу над ролью как неустанную работу души.

После «Господ Головлевых» стало окончательно ясно, что Серебренников, режиссер с громкой и, как казалось поначалу, несколько легкомысленной славой, тоже расположен к трудным духовным поискам и интересен в своих несовершенствах даже больше, чем в очевидных сценических победах. В его «Головлевых», в отличие от его же шумного прошлогоднего «Леса» (социального бурлеска, не тронутого никакой метафизикой), есть тягостные моменты сценической скуки, но есть и потрясающие прозрения. Это попытка предъявить нам классическую историю гибели семьи в ее постмодернистском изводе — с резкими перепадами из эпики (многочисленные флэшбэки в детство героев) в фантасмагорию (тут покойники запросто разгуливают по сцене в черных пиджаках со шнуровкой вместо пуговиц), а оттуда — в едкий щедринский фельетон. Попытка кажется тем более отчаянной, что в середине 80-х здесь, во МХАТе, «Господ Головлевых» со Смоктуновским поставил не кто-нибудь, а грандиозный мастер эпического жанра Лев Додин. 

Театральные портреты в его многофигурной композиции были нарисованы маслом. Со светотенью и сложным набором цветов. У Серебренникова иная сценическая живопись: в ней меньше полутонов, но больше броской плакатной точности. Нет глубины, но есть выпуклость. Действующие лица похожи у него на мелкую нечисть, решившую жить сообразно людским порядкам, а владения Головлевых, несмотря на отдельные приметы советского быта — ундервуд, школьные формы сироток с фартучками, — ни с каким конкретным временем не связаны. Это место (художник Николай Симонов) вообще вне времени и даже вне жизни. Это гиблое место. Оно напоминает разом загон для убоя скота, какое-то потустороннее зазеркалье, покрытый белыми мешками-сугробами погост. И мастер умертвий Порфиша чувствует себя на этом погосте хозяином. Он не просто мерзок. Он именно что богомерзок — ласковый душегуб с интонациями князя Мышкина. Антихрист опасен своим удивительным сходством с Христом. Иудушка Миронова страшен в первую очередь своим пародийным сходством с самым светлым героем русской литературы. Смирение без способности к прощению, самоограничение без способности к самопожертвованию, боязнь греха без способности к любви — это недохристианство хуже безбожия. В нем не отрицание, но извращение истины. И оно — точно от лукавого.

Едва ли не главной и совершенно изумительной придумкой мхатовского спектакля является то, как крестятся здесь персонажи. Кто-то (крыска Улита) совершает мелкие движения от плеча к бедру, кто-то чертит у груди эдакие треугольники. Но ни один не совершает крестного знамения целиком. Кажется, соверши его кто-то хоть раз, и все вокруг рассыплется в прах, как в какой-нибудь киношке про упырей. Но удивительнее и точнее других «крестится» Иудушка. Он быстро водит пальцами ото лба к причинному месту, напрочь пропуская горизонтальное движение. Это действительно здорово придумано. Ведь для христианства взаимоотношения человека с Богом (вертикаль) и взаимоотношения с другими людьми (горизонталь) в равной степени важны. Но в мире, сочиненном Серебренниковым, нет человеческого измерения. Только вечное блуждание между низом и верхом, бренным и бестелесным.

Как ни парадоксально, человеческого измерения (не в онтологическом, а в сугубо театральном смысле) оказывается лишен и сам этот, удивительно сильно придуманный, спектакль. В нем есть вертикаль, но нет горизонтали. Есть мысли о вечном, но нет — о человеческом. Нет характеров, и уж тем более нет их развития (ни у кого, кроме, разве что, Арины Петровны Головлевой, матери вымирающего семейства, прекрасно сыгранной Аллой Покровской в старой психологически выверенной манере). Есть лишь выразительные знаки грехов и пороков.

У Додина все герои романа были людьми — со своей историей падения и способностью к позднему раскаянью. Все — даже кровопивушка Порфиша. Смоктуновский играл его человеком, ставящим эксперимент над собственной душой. Он был жертвой этого эксперимента в той же степени, в какой и его отходящие в мир иной домочадцы. Миронов играет не погубление собственной души, а ее отсутствие. Не темные человеческие бездны, а эдакую черную дыру, в которую, как ни вглядывайся, ничего, кроме оттенков черноты, не увидишь. Он виртуозно демонстрирует вкрадчивое, липкое, всюду проникающее зло и всепоглощающую пустоту — а у пустоты не может быть развития. Спектакль обрастает все новыми и новыми подробностями, проясняющими основную мысль (от напоминающих мушиные «ангельских» крылышек, вырастающих за спиной у сладкоречивого Иудушки, до призрака Головлева, похожего на огромную марионетку, которой юркие руки кукловодов придают, в свою очередь, сходство с пауком), но сама мысль вертится по кругу.

Так, как поставил «Головлевых» Додин, можно было ставить «Карамазовых» или, на худой конец, «Село Степанчиково». Щедрин был увиден тут глазами Достоевского. «Головлевы» Серебренникова — эдакое моралите времен братьев Пресняковых, где иронический прищур не отменяет важности разговора, но и не предполагает движения вглубь. Только вверх и вниз — по вертикали. Несмотря на фантастический талант режиссера и исключительную серьезность его намерений, это ведь тоже — немного от лукавого.
2000
На душе — праздник, М. Демидова, Красное знамя, 4.11.2000
Анатолий Смелянский: У меня давно репутация серого кардинала, Эдуард Саркисов, Время MN, 29.09.2000
Интервью с легким человеком, Сергей Вовин, Электронная газета Yтро, 22.08.2000
Душа и сердце Вячеслава Невинного, Юлия Гусейнова, Ежедневные новости (г. Владивосток), 11.07.2000
Новая власть в Камергерском, Наталия Каминская, Культура, 15.06.2000
Лицедей, Анатолий Смелянский, Известия, 9.06.2000
Чудо, Лев Додин, Независимая газета, 1.06.2000
Он пришел, Кама Гинкас, Новая газета, 1.06.2000
Последняя легенда Художественного театра, Марк Розовский, Культура, 25.05.2000
Дамир Исмагилов: Еще десяток спектаклей — и я пойму, что такое Большой театр, Большой театр, 27.04.2000
Призрак бродит по МХАТу. Призрак символизма, Елена Ямпольская, Новые известия, 12.01.2000
Один абсолютно театральный вечер, Алексей Чанцев, Театр, 2000
Аудиозапись спектакля «Возможная встреча». Вступительное слово Марины Багдасарян, Театр FM, 2000
Николай Эрдман. Переписка с Ангелиной Степановой., С комментариями и предисловием Виталия Вульфа, 2000