Кранты на фронтах

Александр Гаррос, Эксперт, 16.04.2007
Со знаменитым театральным и кинорежиссером Кириллом Серебренниковым «Эксперт» поговорил о самоощущении и выживании художника под железной пятой гламура и в суровых объятиях формата

Случилось это интервью стандартно. Знакомый кинопродюсер драматически сообщил, что Кирилл Серебренников, тридцативосьмилетняя универсальная звезда режиссуры, год назад поименованная радио «Свобода» «самым преуспевающим из работающих в России постановщиков», собирается забросить театр и с головой уйти в кинематограф.

Чем не повод, подумал я; мало ли, что Серебренникова интервьюеры успели разобрать чуть не на первоэлементы. Ну, можно понять коллег: ростовчанин (из того Ростова, что «на-Дону»), выпускник физфака, театром занялся еще на малой родине, а с начала «нулевых» пошел «взрывать» столичные подмостки. С ходу его записали в лидеры «новой драмы»: за «Пластилин», за актуальную чернуху импортной («Откровенные полароидные снимки» модного Равенхилла) и русской («Терроризм» и «Изображая жертву» модных братьев Пресняковых) драматургической выделки. Он этим не ограничился, ставит в «Современнике» и в Художественном, где только не и что только не: «Демон» с Меньшиковым, «Сладкоголосая птица юности» с Неёловой, «Господа Головлевы» с Мироновым, «Лес», «Мещане», «Голая пионерка»? и так далее, и к каждому практически спектаклю прилагаются превосходные аттестации, то «сенсация», то «событие», то «скандал»; плюс всяческие премии — «Чайка», «Хрустальная Турандот», Станиславского; плюс еще у Серебренникова остается время и энергия на всякую прочую активность — светская жизнь, телепрограммы, телесериалы («Ростов-папа», милости просим); плюс, собственно, кино.

«Изображая жертву», киноверсия собственной нашумевшей театральной постановки, не первая серебренниковская киноработа; но именно она сорвала банк на «Кинотавре» и отлакировала своего создателя дополнительным блеском уже киношного культа. Не то чтобы «Жертва» содержала некие сногсшибательные открытия и откровения, но такого кино — актуального по стилю, техничного по исполнению, внятно- и едко-социального по содержанию — новорусский кинематограф еще не знал. Так что закрепить экранный успех было бы логично?

Через несколько дней мы с Серебренниковым уже сидели в маленьком «итальянском» кафе на Чистых прудах.

Вот только разговор с тем профессиональных очень быстро вырулил на темы социальные, «общественно значимые». Ничего, впрочем, удивительного: так случается здесь и сейчас со всяким человеком искусства, не готовым приравнять собственное занятие к «креативному сервису» (в переводе на русский — использованию ума и таланта для максимально деньгоемкого увеселения кредитоспособной части общества). А почему случается, в силу каких субъективных эмоций и объективных вибраций — про это разговор и вышел.

Хотя начали мы все-таки с «профессионального».

 — Кирилл, это правда, что вы решили на время «завязать» с театром и плотно заняться кино? И что следующий ваш проект — с рабочим названием «Семь повешенных», и это экранизация «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева?

 — Я и впрямь хочу заняться кино, так что активность в театре придется временно снизить. То есть какие-то работы будут, но, видимо, связанные экспериментами в новых для меня сферах. Вот мне, например, предложили сделать мюзикл. Ужасно интересная история, потому что это замечательный мюзикл, и делать его надо, не повторяя западные постановки, как это обычно бывает, но - с нуля. Есть еще один проект, совершенно лабораторный? Подробностей пока выдавать не хочу? Так что театра просто станет меньше, а кино — больше.

А «Рассказ о семи повешенных» я и впрямь собираюсь снимать. Это из самых сильных впечатлений моего детства, я помню, что это чуть ли не первое литературное произведение, вызвавшее у меня ярко выраженную физиологическую реакцию: слезы, судороги какие-то? Для меня этот текст оказался магическим: не знаю даже почему — но вот и хочу исследовать эту часть своей природы. Вещь, впрочем, и объективно очень сильная, очень сегодняшняя. Сделать ее стоит. До этого я, правда, надеюсь запуститься с проектом по сценарию Юрия Арабова. Тоже ответственный проект?

 — Опять без подробностей?

 — Ага. Могу только сказать, что это оригинальный сценарий, история современная и совершенно неожиданная.

 — Ну хоть жанр какой?

 — Ох, не скажу — смотреть будет неинтересно? Ну, это такая очень? глубокая история. Метафизическая в чем-то. Страстная. И очень русская.

 — А «Семь повешенных» — так все-таки будет называться кино? — они?

 — Я насчет названия еще не уверен. Боюсь, слово «повешенные» отпугнет аудиторию. Мы же живем в потребительском обществе. И мое консюмеристское сознание постоянно заставляет меня думать о том, как вот это и вот это съедят. Это цензура, да. Вот это и есть цензура. Цензура первого типа — когда что-то делаешь, делаешь, потом приносишь — и тебе говорят: не, это не пойдет, до свидания, уходите. Тебя положили на полку, перекрыли тебе кислород? А тут второй тип цензуры: когда ты, делая что-то, уже понимаешь, как надо сделать, чтобы это продалось. По-моему, так страшнее. И мы все этим заражены.

 — И вы тоже? Ловите то есть себя на таких самоцензурных реакциях?

 — Конечно. Сидишь все время и думаешь: вот этот спектакль должна посмотреть тысяча зрителей — как сделать, чтобы посмотрели? И ты себя все время успокаиваешь словом «формат». «Ну, это такой формат?» И идешь на какие-то вещи, на которые, может, и не стоит идти?

 — И жалеете потом об этом?

 — Жалею. Здесь же, понимаете, вопрос не в том, чтобы быть модным, успешным или каким-нибудь другим? Вопрос в том, на каком языке сегодня говорить с публикой. Это проблема. Язык, как и публика, меняется. Он становится площе. Знаете, я недавно прочитал статью, где доказывается, что русский язык — один из немногих сегодня в мире, который деградирует. Из которого исчезают слова. То есть скоро мы не будем понимать Салтыкова-Щедрина. И действительно, читая сегодня ту, старую русскую прозу, удивляешься все время многообразию языка. И читая прозу двадцатых прошлого века, Платонова, например, тоже удивляешься — они разрушали тот язык, но пытались конструировать новый? А сегодняшний язык беднее. Вырожденней. Ну, в нем появилось много англицизмов, связанных с компьютерами или, опять же, консюмеризмом. Но? Он потерял больше (и более хорошего, кажется), чем приобрел. А общаясь с публикой, нужно говорить с ней о сегодняшних реалиях — и не избегая сегодняшнего языка? Можно, конечно, уйти в глубокое подполье, в глухую оппозицию. Но я не уверен, что это самый правильный подход. Мне не хотелось бы организовать свою виртуальную кухню или башню из какой-нибудь кости. Мне хочется пытаться делать усилие по налаживанию коммуникации. 

 — А не получится — тогда что?

 — Тогда надо? Ну, знаете, многие художники сегодня уезжают. Васильев, Митя Черняков? Причины разные, но мне кажется, что истинная — именно невозможность коммуникации с сегодняшней реальностью. Культурной, властной — любой. Тот же Черняков? Вот у него выходят спектакли на Западе — зачем, правда, ему тут мучиться, слушать ту фигню, которую про него говорят?

 — А вы такую альтернативу — уехать — тоже рассматривали?

 — Нет. Пока что — нет. Я думаю, этот вопрос рано или поздно встает перед каждым человеком — биться лбом об стену здесь или? или биться о другого рода стену и другим местом — там. Понятно же, что и там несладко, там ты навсегда чужой, и любят тебя, только пока ты часть чего-то большого и экзотического. А когда ты обломок — к тебе и относятся соответственно.

 — Но получается, в общем, что режиссер Серебренников, знаменитость и все такое, эту самую стену у себя на родине чувствует?
Кирилл Серебренников :: Фото: Олег Слепян

 — Ну? Я счастлив, что у меня есть внимание публики, что люди ходят на спектакли. У меня есть надежда, мне грех жаловаться. Меня подбадривает прием, признание людей, которых я уважаю и которым доверяю. Это дает возможность существовать?

 — Понятно. Однако большое «но» за скобками чувствуется? А вам важно делать в своих спектаклях, фильмах некое социальное высказывание — вот ведь «Изображая жертву», он?

 — Да я только социальными высказываниями в последнее время и занимаюсь!.. Не только «Изображая жертву» — «Господа Головлевы», «Лес», «Антоний и Клеопатра», «Фигаро»? сейчас «Человек-подушка» будет в Художественном театре? это все вещи, которые исследуют некие темные стороны человеческой природы, и конкретно — нашего человека. Я думаю, этим надо заниматься. Иначе мы так и не вылечимся. И ничего с нами не произойдет. У каждого свой «марш несогласных», понимаете?

 — То есть у вас есть ощущение жизни в обществе, которое вас вполне востребует — но ему, обществу, все равно надо лечиться, оно больно?

 — Ну я же сам часть этого общества, я вижу, что происходит вокруг. Что-то неблагополучно, да. И это касается в первую очередь нас самих. Мне не нравятся ксенофобские настроения, например. Я понимаю, что комплекс неполноценности должен как-то компенсироваться, и, как правило, он компенсируется нахождением врага, неважно, еврея, негра, чечена, грузина, — и тогда вроде становится легче. Но это же обманный путь. Надо бы в себе покопаться и найти, где системная ошибка закралась. А она закралась, раз все время — неудачи. А у нас, если послушать массовое мнение — даже и президентом подтвержденное в одном из высказываний! — главная неудача, оказывается, что Советский Союз распался. То есть, получается, самое удачное время — это был тот совок. И это, значит, наш ориентир? Мы всё никак не можем выбрать, «куда ж нам плыть»?

 — А вам не кажется, что на самом деле выбор-то уже сделан — просто бессознательно? Что мы уже прошли (ну или — прозевали, это уж в зависимости от позиции) ту точку, когда можно было менять какие-то векторы?

 — Есть, да? Но тогда же - совсем п?ц. Тогда что — убегать надо?

 — Отчего же, можно еще встраиваться по мере сил в наличную картинку?

 — Скучно, скучно?

 — Вот кстати, о картинке: у вас в «Изображая жертву» есть ведь такой посыл, более всего сконцентрированный в знаменитом «матерном монологе» персонажа-милиционера, — о том, что люди, особенно как раз молодые, вовсе не из «совка» родом, живут будто понарошку, словно имитируют существование — без настоящей ответственности, без осознания важности своих выборов?

 — По правде говоря, меня малость смущает, когда смысл фильма сводится к этому монологу? Он все же выражает частное мнение и недоумение персонажа — а мне хотелось бы понять, почему же эти люди живут так, почему обречены на эту странную и несчастную жизнь, почему мой главный герой выбирает — не жить? Почему мы вынуждены притворяться?

 — Но вы это ощущение своего разгневанного мента — как будто нечто сломалось у людей в механизме восприятия жизни, что ли, — хотя бы отчасти разделяете?

 — Да. Очень страшно только делается, когда я его? разделяю. Когда понимаю, что люди почти перестали размышлять. А если размышляют, то каким-то странным образом. Словно им подсовывают какие-то прямые и элементарные решения. Мыслящая часть общества увлечена зарабатыванием денег, что, конечно, замечательно. А те, кто этого не делает или не способен делать, находятся на грани деградации. Увлеченные же деньгами и потреблением здоровые и сильные, вероятно, считают это время наиболее успешным и удачным; и объяснить людям, покупающим за миллионы долларов дома в Москве, что это время в чем-то неудачно, невозможно! Да ты чего, скажут, сейчас же здорово! Пилятся бюджеты, делаются откаты — образуется такая специальная откатная экономика? Финансовой стружки очень много летит, все ее хватают — и не хотят думать о том, что в механизме, возможно, опасная неполадка?

 — Ну а вот есть оптимистичное мнение, что это все не насовсем. Даже ненадолго?

 — А я не думаю, что это временно! Нам воровство заслали не из Америки. Мы сами воруем. Сами врем. Сами глупы, нетребовательны к власти, сервильны. Сами.

 — Ну хорошо, но вот нам же объясняют — либералы в девяностые, отечественные «неоконсерваторы» нынче, — что «элиты» наши скоро окончательно все переделят, все, кто могут, наворуются, устаканятся, стабилизируются — да уже стабилизировались! — обустроят родовые поместья, детей выучат в итонах и кембриджах, превратятся в правильную наследную аристократию — ну и «первоначальное награбление» совсем закончится, и начнется потихоньку цивилизация?

 — Этого, полагаю, не будет. По той причине, что у этих «элит» народ-то будет ботвой совсем к тому моменту, когда они наворуются и детей научат в кембриджах! Эти дети приедут — а тут папуасы уже будут жить, с палками-копалками. И над кем они будут элитой? Аристократия имеет смысл, если она каким-то образом о народе заботится и прилагает усилия, чтобы этот народ становился лучше?

 — Грубо говоря, берет у него деньги — и возвращает ему цивилизационые нормы?

 — Да любые нормы: моральные, экономические? А если не происходит этого обратного оттока — ну и чего, у кого, с кем, над кем будем аристократией-то?

 — То есть что — у нас и впрямь, выходит, работает система отрицательной селекции? Когда побеждает и упрочается худшее — потому что оно проще и жизнеспособнее?

 — Ну, всегда трудно — да и неправильно — себя причислять к линии «положительной селекции»? Мол, вот я - положительная, а они — отрицательная. Трудно быть наблюдателем. Я стараюсь — моя работа связана с тем, чтоб быть в стороне, иначе я не смогу делать умозаключения, — но ощущаю все происходящее на себе и через себя? Однако — да, наверное. Не думаю, что специально пестуется что-то плохое. Наверное, это уже такой процесс? циклический. Когда не поймешь, яйцо первично или курица. Вот сериалы у нас такие, потому что народ этого хочет — или народ такой, потому что его научило этому телевидение? Это все части одного безобразия. Того порядка — или хаоса, — про который все понимают, что он в итоге катастрофический, но все работают на его поддержание. Потому что — «а жить-то надо». Мы вот показываем все это по ящику, потому что пресловутая тетя Маня из Тамбова хочет все это смотреть. А никто не знает, хочет она или не хочет. По рейтингу вроде хочет — но, может, эту тетю Маню довели уже до состояния овоща, когда ей что ни покажи — она за это проголосует?

 — А как вы, Кирилл, в свете всего сказанного и своих собственных синематографических планов оцениваете происходящее нынче в нашем кино? «Возрождение российского кинематографа» — это сейчас такой устойчивый штамп, клише?

 — Тут вот какая штука: оно возрождается — организационно и экономически. Без сомнения. Еще недавно не было ни проката, ни вообще механизмов физического наличия кино. Другое дело, что в полноценном смысле оно не возродится без ответа на вопрос: а про что кино? Какие истории рассказывать? А это вопрос пока для меня непонятен. Я не понимаю, про что почти все снимают кино. Я вижу мотивации экономического свойства — освоить бюджет, заработать денег? И из этого получается индустрия, но не получается кинематография, а это разные вещи. Не получается ничего крупнее и значимей, чем сумма кинотеатров, или возвратный механизм, или? Возвратный механизм построить можно — а «кина» не будет.

 — Но людей, которые могли бы к возвратному механизму прибавить именно «кина» — вы их видите?

 — Конечно вижу? Молодые, энергичные люди, я с ними знаком? Люди, которые стараются быть честными, адекватными, говорить что-то серьезное про время, искать нового героя, не врать гламурными фильмами?

 — Хочется вам верить, но вот я, простите уж, приведу одну историю из личного опыта? Мы с моим соавтором Лешей Евдокимовым пару лет назад участвовали в амбициозной кинозатее — молодые энергичные продюсеры собирались экранизировать нашу книжку. И режиссер уже была, тоже молодая, энергичная девушка, очень неглупая, очень адекватная, с идеями, со здоровым критическим мышлением, с азартом? Но вначале все завязло, а потом наша режиссер занялась привлекательным коммерческим проектом. Телевизионным. Звали девушку Ульяна Шилкина, а проект назывался «Золотой теленок» — комментарии, наверное, не нужны, про этот сериал все уже всё написали?

 — Понимаю. Вы недовольны, что Шилкина стала сериал народный снимать, а не вашим арт-хаусным фильмом заниматься?

 — Да господь с вами, я недоволен тем, что талантливый и амбициозный человек, вместо того чтоб реализоваться и для нас какие-то новые горизонты открывать, да хотя бы даже снимать качественную развлекуху, переключается на пафосное фуфло! Добровольно?

 — Никогда не знаешь истинных мотиваций чужих поступков. И потом — нонконформизм сегодня очень быстро заканчивается, когда начинаются деньги. Более того? Ну вот, допустим, на фильме «Жара» тоже воспитываются люди, нет? На нем может воспитаться поколение: молодой зритель приходит, видит этого артиста, этого, ассоциирует себя с героями — ему приятно, он уходит вполне удовлетворенный? А с замечательным фильмом Бори Хлебникова «Свободное плавание» он вряд ли будет себя ассоциировать, правда? Потому что там всё сложнее, всё непонятней. Я-то хочу, чтобы они все смотрели Хлебникова, а они смотрят «Жару» или еще что-нибудь сказочное? Почему это так? Может, дело в том, что у нас сегодня строится иерархическое общество сталинского типа. Когда у каждого есть свой уровень. Как были «дом правительства», дом инженеров, дом работников искусства и так далее?И вот, допустим, гламур — он один из этажей этой? «башни Федерации».

 — А то и стержень, на который все «колечки» нанизаны?

 — Нет, стержень, думаю, все-таки нефтяная труба. Это все-таки бабло. А вот один из бубликов, из этажей — гламур, тот внешний имидж, который скрывает зубы, когти и хвосты. И людям на это хочется быть похожими. Такого гламура, какой есть у нас, нет уже нигде в мире. Мне знакомые недавно подсказали определение — «тоталитарный гламур»? И что же будут смотреть люди? А людям хочется смотреть гламур?

 — Ну и другое ведь им хочется смотреть? Вот хоть ваш фильм — у него же был успех?

 — А он не массовый. Есть успех за рубежом, успех фестивальный, успех у молодых профессионалов, у молодой же интернет-интеллигенции? постинтеллигенции такой? а у миллионных широких масс, создающих рейтинги и миллионные же прибыли — нет, конечно. Им же сказали, что жизнь стала лучше, жизнь стала веселее — вот они и хотят такого, красивого, веселого. И пока не почувствуют сами, что кранты — ничего не изменится. То есть или должен появиться кто-то, кто открытым текстом расскажет им, что кранты, что надо не бояться все менять, ломать — но он не появится, не дадут ему? Да и ведь — в чем кранты-то? Ведь ВВП вроде растет?

 — Хороший вопрос. Вы далеко не первый, кто им задается, ей-ей, из моих «творческих» собеседников, которые тоже эти «кранты» ощущают, а логически объяснить не могут. Ну а в чем, действительно? Все же вроде не так плохо — и многие довольны, большинство даже?

 — А во лжи. В количестве лжи. Мы не знаем реальности — не знаем настоящих «сводок с полей», цифр и подробностей. Но мы - те, кто театром занимается или кино, — такие существа, которые засланы сюда, чтобы чувствовать кожей. Мы понимаем: что-то не то. Фигня какая-то. Что не то? Мы не можем сказать. Но у нас рядом есть человек. И мы начинаем его исследовать. И понимаем: то, что у него сегодня в мозгах — это «полные кранты».

А откуда, отчего это так и что с этим делать? У меня нет ответа. Может, он есть у какого-то специалиста?

Тогда интересно, какого профиля.
2000
На душе — праздник, М. Демидова, Красное знамя, 4.11.2000
Анатолий Смелянский: У меня давно репутация серого кардинала, Эдуард Саркисов, Время MN, 29.09.2000
Интервью с легким человеком, Сергей Вовин, Электронная газета Yтро, 22.08.2000
Душа и сердце Вячеслава Невинного, Юлия Гусейнова, Ежедневные новости (г. Владивосток), 11.07.2000
Новая власть в Камергерском, Наталия Каминская, Культура, 15.06.2000
Лицедей, Анатолий Смелянский, Известия, 9.06.2000
Чудо, Лев Додин, Независимая газета, 1.06.2000
Он пришел, Кама Гинкас, Новая газета, 1.06.2000
Последняя легенда Художественного театра, Марк Розовский, Культура, 25.05.2000
Дамир Исмагилов: Еще десяток спектаклей — и я пойму, что такое Большой театр, Большой театр, 27.04.2000
Призрак бродит по МХАТу. Призрак символизма, Елена Ямпольская, Новые известия, 12.01.2000
Один абсолютно театральный вечер, Алексей Чанцев, Театр, 2000
Аудиозапись спектакля «Возможная встреча». Вступительное слово Марины Багдасарян, Театр FM, 2000
Николай Эрдман. Переписка с Ангелиной Степановой., С комментариями и предисловием Виталия Вульфа, 2000