Режиссеры

На пиру у старосветских помещиков

Алена Карась, Российская газета, 27.12.2001
Миндаугас Карбаускис, только что окончивший Мастерскую Петра Фоменко поставил первый свой спектакль во МХАТе.

Спектакль Карбаускиса — сильное художественное предложение, сухая и резкая форма, возникшая почти из единственной фразы гоголевской повести: «Жизнь этих скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа вовсе не существуют»… Именно Тишина предстает в спектакле молодого литовского режиссера как его главное содержание. В этой эксплуатации Тишины Карбаускис оказывается учеником не столько Фоменко, сколько Някрошюса — главного поэта и технолога невербального театра, сумевшего в молчании сказать о мире не меньше любых слов. Впрочем, как человек иной художественной генерации, Карбаускис осваивает Тишину со спокойствием холодного исследователя. В повести Гоголя он исследует какую-то таинственную бездну, а не умильный старосветский мирок.

У него Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна тихо сидят на сундучке, тихо пыхтят и едят, тихо ощупывают друг друга. Где-то за сценой импровизируют на владимирском рожке. Под скрипящие эти звуки из кулисы в кулисы проносятся гуси — стая молодых актрис во главе с гусем (он же — Комнатный мальчик, тоже «фоменковский» Никита Зверев).

В оцепенении наблюдают их резвый и задорный бег старосветские помещики. В оцепенении наблюдают эту странную реальность и зрители. Тихая, полная скрытой поэзии жизнь малорусской усадьбы, любовь, не знающая другого выражения, кроме умножения солений, наливочек, пирожков и грибочков, теряет у Карбаускиса всякую сентиментальность.

Его взгляд лишен умиления, ему интересен лишь тайный голос Тишины, оцепеневшего сознания, в котором и малоросская песенка под монотонные переливы рожка, и гусиные повадки, сыгранные с азартом студенческого этюда, и озорной этюд Комнатного мальчика с тарелками и девками — все точно предчувствует близкий распад. Тихая, но все же сочная, вкусная радость бытия, вся неправдоподобная привязанность друг другу двух человеческих существ увидена режиссером точно с Луны, из бесконечно удаленной точки Вселенной, из последнего пункта аннигиляции. Из этой точки люди, гуси, шкатулочки и сундучки неразличимы. Все человеческое тихо истаивает, прямо, без особого усилия переходя в вещный мир. Пульхерия Ивановна (П. Медведева) поливает цветочки, растущие прямо на великолепном сюртучке Афанасия Ивановича, и он, точно цветок, умиленно улыбается и расцветает. И когда скрипящие гуси под владимирский рожок уносят в гробу его ненаглядную Пульхерию и вместо нежности на него обрушивается неведомая ему злобная сила, ни он, ни мы, зрители, разницы почти не замечаем. Из точки аннигиляции такие детали мало различимы.

Изысканный опус, выстроенный с формальным совершенством и концептуальной ясностью, не несет в себе никакого сострадательного чувства. И даже трогательный «толстяк» Александр Семчев, природа которого, казалось, так близка традиции великих русских комиков, оказывается в своей игре, на удивление, холодным.

В театре, который строит Карбаускис, чувствительность исчерпана. Есть только гоголевская тоска и — молчание, молчание, молчание.