Режиссеры

Старосветская челядь

Мария Хализева, Вечерний клуб, 01.2002
Публично явить простодушие рискнет сегодня мало кто из театральных творцов. Впрочем, не всякий им и располагает. Между тем изрядная доля снисходительного добросердечия не повредила бы режиссеру, берущемуся за постановку гоголевских «Старосветских помещиков». Сам-то Николай Васильевич сентиментальности не стеснялся, недаром пестрит его повесть умиленными восклицаниями о неизъяснимой прелести малороссийского быта и самих старосветских обитателей.

Режиссер Миндаугас Карбаускис далек от простодушия ровно настолько, насколько сочиненный им спектакль, мрачновато-бесчувственный, отстоит от гоголевского признания: «Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости?»

Любоваться чудаковатой престарелой четой (к слову сказать, весьма моложавой в исполнении Полины Медведевой и Александра Семчева) показалось постановщику занятием не слишком увлекательным. А потому их трогательно-бессмысленные диалоги и проникновенные паузы безвозвратно теряются за назойливым мельтешением громкоголосой дворни (по Гоголю: «девичья была набита молодыми и немолодыми девушками»), отталкивающим скрежетом дверных петель (а у Гоголя-то — «поющие двери») и сценками ловли воображаемых мух всех калибров (ватага этих звенящих насекомых, заметим, действительно увековечена авторским пером). Все, что было столь любезно сердцу Гоголя, Карбаускис констатирует и комментирует более чем отстраненно.

Напыщенно шествуют через сцену гусаки — преобразившиеся обитательницы девичьей; распустившаяся челядь шутки ради бьет посуду чуть ли не целыми сервизами; дворовый мальчик (Никита Зверев) домогается всех особ женского пола подряд, а на этом фоне старички доживают свой век. И только со смертью Пульхерии Ивановны на сцене начинает происходить то, ради чего, кажется, и ставился спектакль.

Еще при жизни обманчиво смиренной, а на деле — властной старушки, парочка хозяев выглядела в глазах дворни безнадежным анахронизмом, с которым и считаться не следовало. Покинутый женою Афанасий Иванович попросту сживается служанками со свету: его, окаменевшего от внезапной потери, грубо усаживают носом к стене, ложку с едой со смехом проносят мимо рта, цветастую жилетку стягивают с обрюзгшего безвольного тела, не стесняясь. Даже с привычного места на сундучке ключница Явдоха пытается его спихнуть. Шум, гомон, визг, в который уж раз — нахальные гусаки через сцену. А в финале является Пульхерия Ивановна на черных пуантах и уводит сомнамбулического Афанасия Ивановича за собой, предварительно осведомившись, он ли продавил стул? Вот, собственно, и вся история деловитой расправы над безобидными старосветскими Филемоном и Бавкидой. История, поведанная не без режиссерской изобретательности.